Там дождь!
– Здесь лучше. Сухо… тепло…
– Нет, Рауф! Нет! Оставаться нельзя! Белые халаты придут! Железная вода! Человек-пахнущий-табаком! Грузовик! Грузовик!.. Надо выбираться отсюда…
Рауф поднялся на лапы и потянулся – насколько это было возможно в тесной печи.
– И вовсе нет никакого большого мира, – сказал он.
– Есть! Еще как есть! Принюхайся – и сам поймешь!
Надоеду так и трясло от нетерпения. Интуиция подсказывала ему, что время на исходе.
Рауф постоял неподвижно, словно что-то соображая.
– Нету никакого большого мира. И свободы тоже никакой нет. Вообще ничего и нигде нету, кроме разве что… Говорю же, этот мир – скверное место для нас, животных. Уж я-то знаю…
– Рауф, прекрати! Чем это от тебя пахнет, аж нюхать противно! Уксусом, парафином, еще кое-чем похуже… Я ведь жил там, снаружи! И у меня правда хозяин был! Если я говорю, что ты не прав, значит так оно и есть!
– Не вижу разницы…
– Есть разница! Лезь давай, говорю! Вон в ту дырку! А я – за тобой!
Рауф толчком распахнул дверцу печи во всю ширину и выглянул в мокрую темноту.
– Вот что, – сказал он, – ступай-ка ты один. Мне туда все равно не пролезть.
– Давай, Рауф, давай, все получится! Я следом!
Дверца была расположена не вровень с полом, а на некоторой высоте. Втянув голову обратно, Рауф попятился, подобрался – и подпрыгнул, выпростав наружу морду и передние лапы. Черный, как сама темнота, он полностью перекрыл своим телом проникавший в топку свет. Надоеда слышал, как его когти скребут и царапают по наружной стене.
– Давай, Рауф, давай!
Ответ Рауфа донесся с неправильной стороны – снизу, из-под лап фокстерьера, сквозь открытое поддувало.
– Не могу… Слишком узко…
– Дерись, Рауф! Укуси ее, эту дыру!
Рауф беспомощно извивался. Он навалился брюхом на стальной порог и едва мог дышать. Его брыкавшаяся в воздухе задняя лапа шлепнула фокстерьера по голове.
– Давай, Рауф, чтоб тебя, давай же!
Рауф тяжело дышал, ловя раскрытой пастью воздух и дождевые капли. Надоеда с ужасом понял, что его друг барахтается все слабее, совершенно не продвигаясь вперед. Истина – столь же печальная, сколь и непостижимая для разума маленького терьера – состояла в том, что чем дальше Рауф высовывался наружу, тем труднее ему было упираться передними лапами в вертикальную стену. И вот, на две трети свесившись под струи дождя, он застрял самым безнадежным и беспомощным образом, не имея никакой точки опоры, чтобы подтянуться или толкнуться.
Позади него, в замкнутом пространстве топки, Надоеда дошел до последнего градуса отчаяния, и прооперированная голова отозвалась пронзительной болью. Несчастного фокстерьера охватила совершенно волчья ярость, – казалось, металлические стены и сгоревшие кости и те принялись лихорадочно пульсировать.
– Проклятье вам, белые халаты! – взвыл бывший домашний любимец, и из пасти у него пошла пена. – Будь ты проклята, Энни!