мы получали скудные пайки. В паек обычно входили пара банок рыбных консервов, плитка жмыха, бутылка растительного масла и две-три булки черного, остистого, ноздреватого клейкого хлеба.
Пайки выдавали раз в две недели. При всем при том по сравнению со многими соседями мы жили «зажиточно». От голода в обморок не падали. Прошлогоднюю картошку на чужих огородах не искали.
С ранней весны и до самого ледостава больной, изможденный сорокалетним шахтерским трудом папа целые дни проводил на большом озере, на берегу которого находился наш поселок.
Папа ловил рыбу. Иногда ему удавалось выудить с десяток приличных карасей, и тогда мы чувствовали себя вообще богачами. Мама летом собирала на берегу озера разные съедобные корешки и травки, которые она называла «приварком». Жили мы в большом многоквартирном доме на втором этаже, и огорода у нас не было. Однажды мама попыталась посадить капусту на маленькой грядке-клумбе между хозяйственными постройками. Но стоило появиться первым листикам, их с корешками выдрали голодные ребятишки.
Зимой нам без папиных уловов и маминых приварков жилось труднее, но мы, как сегодня говорят, держались на плаву.
И вот я заболела. Папа сходил в поселковую больницу, уговорил знакомого врача – славную, отзывчивую женщину – прийти к нам и осмотреть меня.
Валентина Дмитриевна, так звали врача, наверное, целый час осматривала, прослушивала меня и сделала неутешительный вывод: воспаление легких, общее ослабление организма из-за постоянного недоедания и тяжелой работы, признаки ревматизма…
Она выписала мне кое-какие лекарства и назвала главное из них – хорошее, полноценное питание. Это главное лекарство назвала тихим голосом, не глядя на маму, папу и дочку, словно стесняясь и меня, и их. Ведь и сама Валентина Дмитриевна, худенькая, бледная, сутулая, хотя и совсем молодая женщина, явно нуждалась в хорошем, полноценном питании…
Мама, папа и дочка чуть не насильно кормили меня супом из рыбных консервов, заправленным для сытости кусочками хлеба и обильно сдобренным растительным маслом. Я понимала, что они отдают мне последнее, что они наверняка из-за стремления обеспечить меня «хорошим, полноценным» питанием недоедают сами. Но я, хотя мне и не хотелось есть, ела все, что мне давали, и старалась есть как можно больше. Даже в горячке, в полубреду я понимала: не встану, умру – умрут они, умрут страшной смертью от голода и холода, как умерли уже некоторые жители нашего поселка.
Прошло дней пять-шесть, и «хорошее, полноценное» питание, а вместе с ним и мое непреклонное стремление во что бы то ни стало вырваться из лап болезни и смерти сделали свое дело – я почувствовала себя лучше. У меня появился настоящий аппетит и даже возникло острое, навязчивое желание, одно из тех, какие иногда появляются у выздоравливающих людей, – я мучительно захотела горячего молока, настоящего, полноценного, свежего горячего молока. Мне стало казаться, что, как только я выпью стакан горячего молока, болезнь окончательно отступит и я моментально стану здоровой и сильной.
Но как