тридцать лет с момента его гибели. Вообще-то о тех пленках я не вспоминал с 1980 года, но теперь решил, что после стольких лет должен попытаться найти их. Давно заброшенные, они, возможно, были повреждены временем. Но я все равно начал перерывать свой захламленный шкаф и через полчаса нашел кассеты, перевязанные двумя резинками. Неделей позже я надел наушники и приступил к кропотливому процессу расшифровки записей от начала до конца – потребовалось три стандартного размера блокнота. С волшебных магнитных лент до меня снова доносились радостные, яркие, провокационные, едкие, бесстрашные, возмутительные, смешные, сердечные слова человека, чьи губы, несомненно, целовали Камень красноречия[19].
За расшифровкой я провел десять упоительных, но изнуряющих дней. Как-то, когда работа была уже закончена, я уснул и увидел сон, который никогда не забуду, но о котором до сих пор не рассказывал, поскольку кто-то мог бы решить, будто я умышленно создаю позерскую легенду о себе самом. Но мой сон был очень реалистичным. В нем мы с Джоном сидим в его квартире на полу, застеленном ковром, точно так же, как это было во время нашего первого интервью на Монтегю-сквер в 1968 году, – лицом друг к другу, подобно двум шаманам. Мы пьем мятный чай. Я включаю магнитофон, чтобы начать запись, и вдруг с подступающей тошнотой понимаю, что Джон не знает, что умер. Во сне мне нужно быть предельно осторожным и любой ценой не дать Джону этого понять и не спросить ненароком об их с Йоко планах. Джон начинает беседу с тех же слов, с каких начал наше последнее интервью в “Дакоте”[20]: “Не беспокойся о времени – у нас его целая куча в запасе”. И в этот момент, во сне, я вспоминаю первые две строчки ленноновской песни Working Class Hero, которые всегда считал одними из самых проникновенных и пронзительных у Джона: “ Ты не успеешь родиться, как они заставят тебя чувствовать себя ничтожеством, / Совсем не дав тебе времени”[21].
Так или иначе, во сне мне удалось ни разу не проколоться – почти до самого конца, когда Джон сказал: “Какую песню спеть тебе прямо сейчас? Что первым делом приходит тебе на ум?” И тогда я сказал: “Думаю, неплохо было бы послушать Instant Karma!” – и он начал петь. Но, дойдя до слов “Зачем мы все пришли в этот мир? Точно не ради жизни в боли и страхе”[22], он пристально посмотрел на меня, чтобы убедиться, что я слушаю внимательно. И в этот момент я проснулся – удивленный, грустный, счастливый, расстроенный, но благодарный, будто бы на самом деле побывал на той встрече. И я подумал: “Ну надо же! Этой ночью я видел Джона Леннона, и он был таким же живым, как и все мы!”
“Добро пожаловать в святая святых!” – с веселой, насмешливой церемонностью произнес Джон Леннон, стоя на пороге кабинета Йоко Оно в их квартире в цокольном этаже “Дакоты” – квазиготического, с фронтонами, горгульями и коваными воротами, похожего на замок здания в нью-йоркском Верхнем Вест-Сайде. Я разулся и прошел в устланную белым ковром комнату с высоким потолком; Йоко, здороваясь, встала из-за большого, инкрустированного