бананами, а некоторые были похожи формой на баклажаны. «Вот так да!» – Воскликнул он от радости, и даже ненависть к Машиным репетициям в доме культуры стала растворяться в незнакомом чувстве радости и гордости за своё дело. «Вот так огурцы! Ай, молодец старшина!» – Похвалил он сам себя. «Значит можно добиться того, что хочешь?! Значит можно!» Он взял кружку и стал аккуратно лить воду под стебельки. Картонные коробки из под кефира, откуда произрастали стебли, уже почти размокли, того и гляди разлезутся совсем. Из некоторых лопнувших на склеенных стыках, уже торчали белые корешки. Вода попадала в землю и тут же просачивалась на подставленные под коробочки блюдца.
Вдруг он услышал очень ясно и чётко, что кто-то сказал: «Дурак!» Анатолий оглянулся, в комнате никого не было, и решил продолжить полив. И вдруг снова: «Дебил стоеросовый!» Тут он краем глаза заметил, что один огурец поморщился и даже вроде повернулся сам по себе. Тогда Анатолий Иванович посмотрел на огурец. С зелёной кожицы огурца на него глядело лицо, и это лицо морщилось и сроило рожи, а потом снова произнесло маленьким бородавчатым ртом: «Тебя бы хлоркой поливали, гад! Отстаивать воду нужно! Отстаивать!» Толик уронил кружку на пол и отпрыгнул назад, насколько позволяла его прыгучесть. И тут он увидел, что к нему повернулись своими лицами все огурцы и сказали хором: «Ты обещал со своей бабой разобраться, трус поганый. Беги быстрей, она сейчас в доме культуры с начальником зажигает: танцы, манцы, зажиманцы!» Тут огурцы засвистели, заулюлюкали, заржали диким хохотом.
Опомнился Толик только на улице. Он шёл в одном валенке на босу ногу, вторая нога была вообще без всего, на нём были из нательной одежды только трусы и сверху накинута шуба. Под ней он сжимал штык, который под дикое улюлюканье огурцов смог таки вынуть из-за сливного бачка в собственном туалете. Он шёл и думал: «Щас убью, и отвяжитесь от меня козлы драные! Щас! Щас!»
Так он шёл по зимним праздничным улицам своего городка и некоторые жители, смотрящие из окон тёплых квартир, и даже редкие прохожие стали обращать на него внимание. Идёт человек, что-то бормочет под нос, в одном валенке, вторая нога босиком, без шапки. Да и пусть себе идёт. Мало ли кто тут ходит, а у нас свой праздник, своё застолье, свои тараканы оливье жрут.
Таким его и принял полицейский наряд на подходе к дому культуры. Узнали в лицо, жене сообщили, отвезли в больницу, где на следующее утро он и очнулся под капельницей, а рядом сидела Маша.
«Сынка! Сынка, ты мой, – так называла она своего мужа в минуты особой нежности, – что стряслось то с тобой, муж мой Анатолий?» А он лежал и молчал. Молчал, молчал и молчал и только искоса поглядывал на цветущую герань на больничном подоконнике. И всё стало по-старому, только снег кружит и кружит за окном, а Анатолий Иванович всё смотрит на него и смотрит. Моргнёт обоими глазами резко так, словно что-то ещё увидеть хочет, и снова смотрит, и смотрит, и молчит.
Навестил его и я в этом заведении. Он мне по древу родственных связей приходился