власти Каледина в родную станицу, а в Армавире, где Григорий служил жандармским офицером, установилась Советская власть и жандармов упразднили, чем вынудили его с семьёй переселиться к родителям.
– Зазря ты, Иван, в это ввязываешься, – сказал Григорий, – голову потерять можно.
– Не без этого, – отмахнулся Иван и добавил: – Доля казачья такая. Зато, если повезёт, большим человеком могу. На всю Россию греметь буду.
– Да как бы самому не загреметь, – с сомнением покачал головой Григорий. – Власть то она какая-то ненадёжная, всем всё обещает: крестьянам землю, рабочим – заводы, национальным окраинам – свободу. Казакам, видишь, послабление по службе. А сумеют всё выполнить?
– А что не так? Бедным казакам земля нужна? Нужна. А иногородние, что, не люди? Им тоже земля нужна.
– Нужна-то, нужна, да где её взять? У коннозаводчиков да помещиков? Ну, помещики, ладно. А у коннозаводчиков? Разоришь их, а потом где коней брать? С овцы шкуру можно только раз снять. Стричь её можно много раз, а вот шкуру содрать можно только один раз.
– Что ты мне как несмышлёнышу объясняешь? – возмутился Иван.– Сказали же, что Советская власть об этом позаботиться.
– Позаботиться… А если нет? Я боюсь, что твой Ленин казаков в глаза не видел. Откуда он знает их чаянья?
– Ты же, Гриша, слышал его декрет. Что там не так? Разве государева служба казаку не в тягость? Не все могут сына снарядить, в долги влезают. Помнишь, как Жидковы сына снаряжали? Не смогли снарядить, в пластуны Аким пошёл. Знает Ленин нужды казаков.
– Ой, Ваня, сомневаюсь. Он, почитай, генеральский сынок. Откуда ему знать? Он рабочих, чай, только на митингах и видел, а крестьян вообще не знает. Корнилов, я думаю, больше знает, он из низов. Ты сам же говорил. Только он почему-то за кадетов.
– Да, я с ним служил под Ашхабадом, умный казак. Чёрт его знает, почему он за кадетов? Так-то, по-хорошему, за большевиков должен был быть.
– Послушал бы ты Гришу, Ванечка, – сказала Дарья Фёдоровна, – никуда бы не ходил.
– Да как же это сделать, мама? Разберёмся. Думаю, правы большевики.
Сборы продолжались три дня и, наконец, отъезд. Ехать решили на Тихорецкую, там Автономов, знакомый Сорокина, комплектовал Юго-Восточную Красную армию.
Сорокин сел на лавку у окна, оглядел привычное своё жилище: иконы в красном углу, стол, керосиновая лампа на потолке, большой самовар. Именно из него дочка случайно облила себя кипятком и скончалась спустя несколько дней. После этого случая его отношение к Богу как-то поменялось. Ну, ладно, наказывает за грехи. А тут-то чем невинное дитя виновато? Умерла такой ужасной смертью. Как она кричала, Лида рассказывала, бедная девочка. Не прошеная слеза скатилась по щеке. Сорокин не прощал слабости ни себе, ни кому бы то другому. А всё внутри всё тряслось. Нет, не мог он простить Богу эту жуткую смерть своей дочери. Бог бы не допустил такого, а, значить, нет его.
Лука Илларионович встал первым:
– Ну, будет сидеть. Пора. И, Ванька, если вдруг Гришка к белым подастся, в бою встретишь…