Размечтался! Что у меня с ней общего? Она – богатенькая раскованная дама титульной национальности. А я скучный иммигрант с плохим английским. Чтобы чего-нибудь добиться, нужно, наверное, хорошо знать обычаи высоколобой бостонской аристократии, которые они тут сотни лет отрабатывали, быть очень чутким к перепадам ее настроения. Ничего этого не умею. Даже собственные настроения часто различить не могу, просто плыву внутри, даже не пытаясь понять. А уж тем более…»
Я не представляю, что еще бы ей сказать, – боюсь нарваться на насмешку – и на всякий случай наобум усмехаюсь… мало ли чего… Потом вытягиваюсь, прикрываю веки и делаю глубокий вдох. Отчаянно пытаюсь прислушаться к голосу разума, но тот упрямо молчит. Как обычно, когда обращаюсь к нему напрямую. И жду. (Я узнаю потом, мы оба тогда ждали.) Наконец, сложив руки по швам, словно собираясь прыгнуть очертя голову с вышки солдатиком в холодный омут, бормочу:
– Может, мы могли бы выпить чашку кофе? Я рассказал бы подробнее о своей просьбе.
Лиз, не отрываясь, смотрит на меня, точно предлагает читать по своим сияющим распахнутым глазам. Во взгляде что-то, чего не было в словах. Танцующий отблеск, будто в глубине вспыхнул костер.
– Уверена, вы выиграете свое дело.
– Не знаю…
– Ни один здравомыслящий судья, увидев вас, не поверит, что вы способны преследовать беззащитную особу или угрожать ей… Ну что ж…
У меня вдруг возникает чувство, что правильно ответил на очень важный, хотя и не заданный вслух вопрос.
Мы сидим в маленьком, всего на три столика, кафе напротив здания суда. Уютная струйка пара восходит от чашки, прижатой к ее полуоткрытому рту, вьется вокруг оживленного, усеянного еле угадываемыми веснушками лица. Я замечаю сдвоенный блеск распухших, немного вывернутых наружу губ, длинную холеную кисть, бледные вены на тыльной стороне ладони. Голубая англо-саксонская кровь струится по тоненьким сосудам под загорелой кожей.
И все настойчивее подбирается вкрадчивый запах ее духов. Узкий раскачивающийся мостик над пропастью шириной в Атлантический океан. На другом его конце неожиданно оказывается наша комната на Чайковского. В одно мгновение проношусь по этому мостику, распахиваю дверь и вижу сверкающую елку, проросшую из снежной, усеянной иголками ваты на полу. Высоко над блестящими невесомыми шарами, над разноцветными парафиновыми свечками, прямо под венчающей ее серебристой звездой – два огромных мандарина, от которых исходит этот запах! Когда в середине января осыпавшееся, потемневшее дерево отец унесет во двор, каждый из близнецов – нам тогда еще не было и семи – получит по засохшему мандарину. И нет на свете ничего вкуснее…
Она отодвигается, откидывается на спинку стула. Легко закидывает ногу на ногу. Внимательно следит за моим лицом. (Может, ей нравится, что поглядываю на ее ноги?
Мне трудно говорить с этой почти незнакомой женщиной. Ловлю себя на том, что пытаюсь отвечать на вопросы как можно подробнее. В голосе что-то очень мягкое, очень влажное.) Нет, нельзя