начальника стола, потом на своего нового хозяина, который так неожиданно и сразу перестал быть ему хозяином.
– Отпускаете, барин? – еле слышно спросил он.
У него был чуть хрипловатый, еще почти мальчишеский голос, и Огюст, рассмотрев наконец его лицо, увидел, что он действительно едва ли не мальчик, ему было не больше восемнадцати-девятнадцати лет. Лицо у него было округлое, несмотря на сильную худобу, некрасивое, но удивительно привлекательное, благодаря мягкому взгляду серых, чуть-чуть раскосых глаз, чистых, будто у ребенка.
Вопрос Алешки Огюст понял, вернее, не зная слов, угадал его смысл.
Кивнув, молодой человек проговорил как можно яснее два русских слова, выученных в Париже:
– Да. Иди.
И улыбнулся, чтобы у бедняги исчезли все сомнения.
К концу этого сумасшедшего дня путешественники, чувствуя себя совершенно разбитыми, водворились наконец в один из номеров захолустнейшего трактира славного города Пскова.
Обеда, а вернее сказать, ужина Огюсту не удалось истребовать, и из пространных речей и жестов хозяина он понял, что у того вроде бы кончились припасы, а лавки уже позакрывались, но завтрак непременно будет. Однако же приезжим был предложен чай и весьма солидный кусок пирога с козлятиной, которым они и насытились, оставив еще порядочный кусок на утро, чтобы завтрак заказать самый дешевый.
Хозяин был очень учтив и ловко умел обращаться со своим немалым запасом французских слов (он знал их около десяти).
Путешественникам была отведена комната под самой крышей трактира. В комнате стоял шкаф красного дерева, времен, вероятно, императрицы Елизаветы, дальний угол возле небольшого окошка занимала широкая кровать безо всякого полога, рядом с ней пристроился табурет с умывальным тазом и кувшином, дальше – столик с кривым зеркалом и пара стульев, а в углу, противоположном кровати, возле самых дверей, громоздился величественный широченный сундук.
Улечься спать усталым путникам долго не удавалось: оказалось, что в комнате очень холодно, и пришлось требовать, чтобы затопили печь. Ее затопили, и молодые люди наконец легли, но уже за полночь проснулись от духоты. Печь, которую с весны не топили, напустила в комнату дыма, и от него у обоих запершило в горле.
Огюст встал, накинув халат, зажег свечу, сильнее выдвинул заслонку печи, чтобы, чего доброго, еще и не угореть, и затем распахнул окно.
– Сейчас проветрится, – сказал он, высовывая голову наружу и вслушиваясь в тишину города, спящего мертвым сном.
– Пока проветрится, я задохнусь, – Элиза тоже встала и надела халат. – Я выйду на лестницу, Анри, там прохладно. Подышу минут пять и вернусь.
– Хорошо, только во двор одна не выходи, – сказал ей вслед молодой человек.
Она, бесшумно ступая мягкими туфлями, прошла через комнату, отперла дверь, и, толкнув ее плечом, вышла. Прошла, быть может, минута, и вдруг с лестницы донесся короткий возглас и вслед за тем резкий испуганный крик: «Ах! Анри!»
Огюст, как кошка, прыгнул к кровати,