офицером”.
Я смолчал, понимая, что последние слова адресованы не мне, как не ко мне обращено было ее восклицание “я хочу жить”. Ей важны не мои отношения с королем и греками, а ее – с покойным мужем. Унижая меня, она выслуживалась перед ним, чтобы его ревнивый дух удовлетворился этой жертвой и оставил ее в покое.
У меня был единственный способ освободить Сюзи от власти мертвеца – возродить в ней то чувство, с каким она сюда прибыла.
“Я родился во Франции, бывал в Североамериканских Штатах, в Англии, в Испании, в России, – начал я издалека. – На моей родине есть равенство перед законом, но нет ни свободы, ни братства. Англия – свободная страна, но братство и равенство в ней отсутствуют. В Америке соблюдаются два из трех этих великих принципов – о братстве там не может быть и речи, а в России только оно и есть. В Испании нет ни того, ни другого, ни третьего”.
Я наполнил бокалы и закончил: “Греческая республика воплотит в жизнь все три. Приезжай через несколько лет, убедишься сама”.
Сюзи жевала апельсин и смотрела в окно. Мне с трудом удалось поймать ее взгляд.
“Ни о чем не жалей”, – сказал я и протянул ей бокал с игравшим на солнце вином.
“Уходи”, – не притрагиваясь к нему, попросила она.
Повторять дважды ей не пришлось. Я поставил на стол предназначенный для нее бокал, осушил свой, поклонился и вышел. Больше мы не виделись. Мои записки с просьбой о встрече остались без ответа. Через четыре дня гидриотский корабль увез ее в Англию.
Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся за фортом Бурдзи, построенном венецианцами на острове у входа в бухту, и чувствовал ноющий от холода зуб, сырость в прохудившемся сапоге, изжогу от осточертевшего мне жареного гороха, а поверх этих сугубо телесных ощущений – безмерное одиночество. Будь у меня возможность вернуться во Францию, я уехал бы отсюда еще летом. “Тебе просто некуда податься, вот почему ты здесь”, – однажды сказала мне Сюзи. Она быстро научилась ковырять мои язвы.
Наступила настоящая осень. Запах гниющих водорослей напомнил о том, что всему своя пора, эта женщина никогда не будет такой, как в ту ночь, когда голая, с еще влажным мехом в низу живота, продекламировала: “О прекрасная Греция, плачевный осколок древней славы! Тебя нет, но ты бессмертна…”
В тот же день мне на квартиру принесли запечатанный пакет из гостиницы. Посыльный сказал, что вчера Сюзи отдала его хозяину, велев доставить адресату не раньше, чем корабль выйдет из гавани. Внутри я обнаружил клок ее лобковых волос, перепачканных засохшей менструальной кровью.
И всё!
Ни прощального письма, ни записки хотя бы с парой пустых фраз. Лишь отхваченные ножницами слипшиеся волосы – память о ее черном сердце между ног. К ним не прилагалось ни слова, но я без труда разгадал заключенный в ее послании смысл. Бессловесное, как письмо скифов царю Дарию, оно содержало два слоя значений, поверхностный и более глубокий. В первом Сюзи извещала меня, что наша любовь не дала плода, ее чрево пусто, во втором – что я во всех отношениях