безумная, вечная.
Что-то во мне накренилось и распоролось, выворачивая наизнанку. Лютые чувства завертелись и я засмеялась визгом, сумасшедшая.
~пластилиновая река~
Мост наваждения раскрывался ракушечными створками. В прохладных красках неба парили снежные чайки.
Модель наваждения была треуголистая: бордюры нижних осадков формировали основание – диагональный рост сторон сходился к пику, на который, как на иглу, была нанизана рубиновая бусина дома. Чайки и небо отражались во внутренних стенках зеркальной пирамиды, в которой я оказалась.
Основание пирамиды пересекала натянутая до предела чёрная струна. Я зацепила её пальцем и отпустила. Вибрации от струны, отталкиваясь эхом от зеркал, зарикошетили между стенками. Тут же запахло серой, а голубизна отражённого неба пошла лиловыми пятнами, будто кто-то тёр ему, небу, кулаками глаза.
Всё сдвинулось, и я увидела свои руки. Они действительно тёрли мне глаза, пытались вернуть к жизни. Они, не я. Я будто наблюдала за ними со
стороны. Я словно свернулась калачиком в комнате своей головы и смотрела в окно на их приближения и отдаления.
Кроме рук виднелся странный пейзаж, похожий на подземную пещеру, а я плыла в лодке по реке и всё вокруг было темно-зелёное. Это был другой мир, крайне настоящий. К тому же было неудобно. Кто-то упёрто посылал одно и то же сообщение в междупространство и оно тиклило обозрение, вроде занозно заевшей пластинки. Невыносимо. Как одеяло натянула я треуголистое наваждение обратно, отрицая этот мир, возвращаясь к пирамидальному сну.
А там было неспокойно. Лиловые небеса багровели, вибрации колыхались неистово – снежные чайки падали кнопками оземь и тут же восставали римскими легионерами, в исключительно белой форме и с белыми же клинками. Те, быстро обсыхая от переходной гуаши, формировали военные построения, готовясь, видимо, атаковать дом, от которого веяло тревогой. Чувство его страшной незащищенности перед надвигающейся бедой, запах серы, а самое главное – что это всё моя, моя вина и ничего теперь изменить нельзя, привело меня в отчаяние.
«Простите, простите; я не знала», зашевелилась я внутри. С этими мыслями я шагнула вовне, прямо в консольный тамбур междупространства.
На месте привычной темноты междупространства пылал красный огонь. Я не сразу поняла, что красное – это послания вырезанные на чёрном фоне. А точнее, послание. Одно и то же. Много, очень много раз. Порезы сообщений наслаивались друг на друга как почерк скоропишущего маньяка, кромсающего повесть на одной и той же строчке, поверх и поверх: снова, снова, снова. Маньяком, конечно, была Фая.
«X <<[?]», – вскричала я, и порезы перестали возникать. Ёлочными игрушками они растаяли, пока не остался только один: “ [Ix>!~]»
«Проснись!»
Во мне будто что-то взметнулось наружу, и глаза открылись.
«Вернулась? Настройки есть?» – спросил лодочник, стоящий напротив. Он напоминал