вашей личной, третьей просьбы, то могу вас уверить, пока вы и ваши слуги будут держать себя, как подобает гостям, и я, и мои литвины сумеют доказать своё гостеприимство, но если они, злоупотребляя правом гостя, будут вести себя как шпионы и соглядатаи, то клянусь Прауримой, я велю их повесить вниз головой на тех стенах, которые они вымеряли. Я кончил. Не имеет ли ещё что-либо сказать благородный рыцарь!?
По мере того, как боярин переводил эти слова, командор страшно менялся в лице. Злость, бешенство кипели в нём. Он понял, что его миссия не удалась, что случилось что-то такое, чего он не подозревал, выезжая на днях из Мариенбурга.
Инстинктивно чувствуя в каждом слове князя Вингалы оскорбление, он сдёрнул с руки перчатку и хотел её бросить под ноги князю, но тот остановил его.
– Довольно, дерзкий! – крикнул он ему. – Будь счастлив, что ты взошёл под мой кров вчера, а не сегодня. Ступай, скажи своему магистру, что если он хочет мира, то пусть смирно сидит в своём Мариенбурге, мы его не тронем, но если он осмелится захватить хоть пядь земли литовской – горе ему!
– Это равносильно объявлению войны ордену, князь!? – осмелился заметить командор.
– Не твоё дело рассуждать. Я тебе говорю, передай мой ответ магистру. Если он найдёт, что защищать свои владения и свой народ от неприятельского вторжения – повод к войне, тем хуже для него!
Больше говорить было не о чем. Князь встал со своего места, сделал общий поклон и вышел из залы, дав знак криве-кривейто следовать за собой.
Криве-кривейто
Мёртвая тишина, царившая в тронной зале, пока шла аудиенция, сменилась теперь шумным говором. Литовские и польские бояре пожимали друг другу руки, словно радуясь светлому празднику. Князь Болеслав чуть не целовался с Видомиром. Капеллан потирал в умилении руки.
Рыцари, их пажи и оруженосцы столпились в мрачную чёрную кучу и медленно двинулись к дверям.
С ними никто не хотел говорить, и через полчаса всё посольство магистра уезжало обратно, увозя в крытой повозке своих неосторожных инженеров, поплатившихся за попытку сделать промер своими спинами.
До замка Штейнгаузен, где помещался конвент, в котором граф Брауншвейг был командором, было не больше дня пути, и неудачное посольство, на другой день добравшись до замка, тотчас же послало донесение великому магистру в Мариенбург.
Ответ последовал через неделю, он был краток и крайне растяжим.
«Орден войны не боится», – писал великий магистр, – но и не желает её; впрочем, действуйте, как заблагорассудите, во имя общей заветной цели не стесняясь последствий».
Это был настоящий карт-бланш, и оскорблённый командор решился действовать наступательно при первом удобном случае.
В соседние конвенты поскакали гонцы с советами быть осторожнее, а в Мариенбург стали летать донесение за донесением о присылке наёмных ратников. Войны ещё не было, но она чувствовалась в воздухе, и, казалось, малейшей искры достаточно, чтобы произвести взрыв.
Между тем, старая Германда