Стоило ему уловить хотя бы намёк на них, как перед глазами представала картина: некрашеная палата, койки с грязным постельным бельём, толстозадые медсёстры, – одна вынимает из руки матери иглу капельницы, другая покрывает с головой простынёю, – и три апельсина, выпавшие из неловких детских рук Дмитрия на исшарканный пол с мелкой кафельной плиткой. Зачем он носил апельсины? Она их никогда не ела. Инспектора передёрнуло. С годами воспоминания поблекли, но всё ещё болезненно отзывались из глубин памяти.
Юркая молодая медсестра приняла его пальто и помогла облачиться в белый халат. Она скрылась также молча и незаметно, как и появилась. Коридор отделения со множеством открытых и запертых дверей оказался залит светом.
– Здесь мы не экономим. Иначе некоторые начинают буянить, а это – лишние расходы на препараты, – пояснил Арбенин.
Горин покивал механически, будто поглощённый мыслями. По коридору, как тени шаркали тапочками больные в застиранных и перештопанных пижамах, ставших со временем одинакового серого цвета. С десяток пациентов расселись на стульях и потёртом диване в холе возле старого телевизора. Шёл фильм о войне. Они смотрели, не шелохнувшись, словно статуи. Горинское внимание привлёк один тип. Выглядел он безобразно. Как и все наголо брит, отчего его и без того непропорциональная голова походила на большой шар. На вид ему не дашь и тридцати. Тело напоминало тесто, норовившее вытечь из больничной пижамы. Он пялился в экран с приоткрытым слюнявым ртом, извергавшем звуки, средние между «ы» и «э». Его правая рука вцепилась в промежность, будто он секунду назад мастурбировал, но отвлёкшись, забыл о своём занятии.
– Нет ничего страшнее, чем провести жизнь так, не имея шанса осознать, что ты мёртв, – озвучил Горин мысли.
– Партия пыталась продвинуть декрет об уничтожении, как они выразились, бесполезных для нации элементов. Прислушались к нам, врачам. Психиатр, не знающий сострадания и сочувствия, становится машиной. Больной ни в чем не виноват, и он – человек…
Горин не стал спорить.
Путь преградила ещё одна дверь. Сразу за ней находился сестринский пост, где в кресле развалился бритый санитар со сломанным, как у профессионального борца, ухом. Он смотрел трансляцию боёв и окинул вошедших бычьим взглядом. Никаких эмоций на лице не отразилось, опять впялился в экран. Арбенин прошёл мимо, как если бы вместо санитара стоял шкаф. Горин, привыкший к субординации, вмешиваться не стал, только ухмыльнулся, представив, как не без удовольствия укладывает детину на канвас.
– Он в третьей, – сказал Арбенин.
Они подошли к окну, через которое просматривалась палата. Зрелище оказалось не из приятных. Переплетённое трубками и проводами грузное тело наверняка уже бывшего замглавы Госсовета Митичева прикрывало лёгкое одеяло.
– В коме? – Горин говорил полушёпотом, словно боясь потревожить высокопоставленного пациента.
– Нет. У него стремительно прогрессирующее тяжёлое нейродегенеративное заболевание неясного генеза. До