тот, кто жив, кто не железный,
уходит за кордоны блок-постов.
Уголёк
Таких домов полно и в Подмосковье,
послевоенных. Здешним невдомёк,
как страшен он – пустой, с пробитой кровлей,
стоявший в Углегорске «Уголёк».
Когда от прежней жизни только стены,
неизмеримой кажется цена
её, забытой, мирной, довоенной,
пока дымится новая война.
Пока их танкам на ходу раздолье:
прямой наводкой в каждый двор, подряд,
а выбьют их отсюда – через поле
из мести огороды кроет «Град».
Пока на крыше хвостовик от мины,
замрёшь, оцепенеешь от вины
за то, что эта стала слишком длинной:
уже длиннее той, былой войны.
Пока в гробах земли хоронят комья —
воронка, и ни дома, ни родни —
в далёком от Донбасса Подмосковье
увидишь целый дом.
Замри.
Моргни,
и вот он, «Уголёк», как будто снится
по здешним палисадникам прилёт.
И эркера сгоревшая глазница
глядит в упор в тебя который год,
когда от прежней жизни только стены,
обугленные контуры стены,
и невозможно, даже зная цену,
вернуться к мирной жизни без войны.
Живые и мёртвые
Поймите, не о памятниках речь.
Здесь даже слово сникло и озябло.
Октябрь вне формата минских встреч
рванул в глаза шрапнелью райских яблок.
…Они не выбирали времена,
среди других живя и умирая,
когда их души прибрала война:
кто в этом октябре, кто в прошлом мае.
Здесь не понять: на передке? в тылу?
Здесь не измерить – долгий путь, недолгий?..
И отставник сползает по крылу
доставившей снаряды старой «Волги»
к упрямому стволу на Карачун.
И в том строю – кто на броне, кто пеший —
стоят они: оратор и молчун,
Ромашка-пономарь и снайпер-леший.
Строй поварих и медсестёр седых,
врачей, газовщиков, связистов местных.
Пенсионер с бутылками воды:
один на всех соседей. Три подъезда.
Здесь мальчик: мы с тобой пойдём домой,
я только отдохну немного, папа…
Здесь строй имён – они укор немой.
Земля во рту под звук осенних капель.
Здесь бьёт и бьёт проклятый миномёт,
снимая адом прошенные жатвы.
Здесь женщина с осколочным в живот,
родившаяся ровно в сорок пятом.
Здесь каждый – воин. Посмотри: одно
назло и киборгу-наёмнику, и чёрту,
с луною споря, светится окно
в кромешной темноте аэропорта.
И накрывают залпы годовщин
тела своих и вражеские трупы.
Летящий к югу журавлиный клин
нацелен остриём на Мариуполь
и выкликает поимённо их,
по зову сердца, а не по приказу.
И все