где чьё лицо, но вижу ладонь:
въелась окалина. Шрамы, мозоли. Труженик.
В детстве играли мы воронёной и золотой —
вся в побежалости —
острой, как бритва, стружкой.
Куколка, он говорит мне, полвека стаж,
а погляди, что потом насчитали в пенсию.
Как там отец? А цех-то станочный наш
весь на металл порезали,
вот ведь какая песня…
Гиблый завод полувыпотрошен как кит
и истекает временем сквозь глазницы.
Выброшен был на сушу, так и лежит.
И дядя Боря в глазах у меня двоится.
И вот они оба стоят у своих станков,
и нечего им терять, кроме своих оков,
там, где так больно дышит ртом
воронёный век,
и золотые руки совсем ничего не весят,
где отработан, как инструмент, человек
марочной стали
эр бэ восемнадцать десять.
Взгляд
Даны мне были мамины глаза
густого цвета переспелых вишен.
Нам говорили: ваши голоса
не различить – одно и то же слышим.
Одной и той же звуковой волной
дыхание несёт, пока нас двое.
Но этот разговор меня со мной
в любой момент прервёт гудок отбоя.
А дальше будет просто тишина,
и не соприкоснуться голосами.
Не голосить. Не плакать. Я одна,
но я смотрю на мир её глазами.
Прочь
Такого не могло случиться,
глазам не верится – но вот
сидит кладбищенская птица
среди могил и к людям льнёт.
Пока мы красили ограду
и обновляли цветники,
она сновала где-то рядом
на расстоянии руки.
Она не издала ни звука,
топорща серое перо.
Нахохлилась. Ржавела грудка —
как пламень лёг на серебро.
Клонились сосны, долу глядя:
иголок брошенных не счесть.
И ветер расчесал на пряди
стальную облачную шерсть.
Твой восковой точёный носик
завис над лужицей воды.
Какие знаки ты приносишь,
какой мне ждать ещё беды?
Тщедушно пепельное тело.
Пошевелюсь, боясь смотреть:
зачем ты на меня глядела
глазами бисерными, смерть?
Проверь окрестные могилы,
а в дом ко мне повремени.
За кем ты нынче приходила?
Чьи сочтены земные дни?
Молю: уйди, не жди, не трогай!
Шмыгнув, следишь из-за ствола.
Я только сутки как с дороги.
Я как могла тебя гнала.
А ты всё рядом, всё по кругу,
лишь повернись к тебе спиной.
И шквальное дыханье юга
несётся из дому за мной.
Вата
Его почти оставил слух.
По молодости боксом
грешил – и сиживал в углу
с разбитым в юшку носом.
Он