она. Правда может обухом ударить так, что голова зазвенит. – Аксинья вспомнила правду, что Ульянка открыла ей. – Ты не вини ее, мать свою.
– Я и не виню. – Матвейка шмыгнул. Серьезный, молчаливый, работящий, словно маленький мужичок. Ранимый, наивный, любопытный. Совсем ребенок. И за него отвечать ей, Оксюше. – Ой!
Вскрик Матвейки переполошил погрузившуюся в думы Аксинью. Он возмущенно стряхивал с плеча снежные комья. Из-за забора выглядывала пакостная рожица соседского Тошки.
– Доброго дня вам.
– Доброго дня тебе, Тошенька. В гости к нам заходи.
– А я его вон боюсь. – Тошка махнул рукой на Матвейку.
– Ты все зубоскалишь. Матвейку нашего не обижай.
– Не буду! – крикнул Тошка и убежал восвояси.
Ровесники и соседи, Матвейка и Тошка, сын Георгия Зайца, могли бы сблизиться, играть вместе. Аксинья надеялась на рождение дружбы, но пока племянник за пределы двора выходил лишь по хозяйственным надобностям, с парнями деревенскими знакомиться не желал, и все неуклюжие попытки Тошки расшевелить молчаливого соседа натыкались на холодность. Вот и сейчас вместо того, чтобы запустить в Тошку снежком, Матвейка молча продолжил работу.
Оставив мальчишку хозяйничать во дворе и хлеву, Аксинья вернулась в избу. С улицы почуяла тяжелый дух в избе. Уже второй месяц мать лежала, не поднимаясь с лежанки. Сил у Аксиньи хватает лишь раз в седмицу обмыть больную да поменять одежду, перетряхнуть солому и пух на постели. С уходом Софьи все заботы о небольшой семье обрушились на Аксинью. Она и по дому хозяйствует, и мать лечит, и выгадывает, сколько ржи, ячменя, репы да моркови можно взять из закромов, а сколько оставить. И с каждым днем все страшнее ей запускать руку в лари с запасами, все ближе дно.
Главная радость в ее невеселой жизни – дочь. Синеглазая непоседа выросла, возмущенно кричала, отказываясь сидеть в люльке, жаждала изучать загадочный мир. Аксинья с Матвеем соорудили для нее в женском углу избы гнездышко из старых одеял, тряпок, беличьей шубы Анны. Там Нюта ползала, лепетала что-то на своем загадочном языке, тискала привычного к жестокой нежности младенцев Уголька.
Аксинья вытащила дочь из гнездышка, устало села на лавку. Выпростав грудь из-под одежды, она прижала к ней Нюту.
– Сусанна, – шептала, сама не зная зачем.
Минуты складывались в бесконечное время, как за ложкой тянется разнотравный мед. Намотаешь его на деревянную палочку – и вытягиваешь длинные, желто-приторные нити. Аксинья задремала, ушла в мир грез и невнятных мыслей.
– Тетя! – Она вскочила, привычным движением придержав недовольно мяукнувшую дочь.
– Матвейка. Ты что раскричался?
– Тттам, там, – показывал он рукой на печь.
Анна свесила руку с лежанки в последней попытке дотянуться до дочери и внучки. Так и ушла в вечность, застыв с протянутой рукой.
– Матушка. – Не было пока боли, не было слез, только обрушилось обухом по голове осознание потери. Аксинья уже знала: все придет потом, и тянущая боль где-то близ сердца, и ночной вой, и град слез, и крики о несправедливости