и на него падают гигантские тени облаков, и петляет трагическая дорога, по которой сейчас возвращается бедолага Морли.
– Ты разглядишь бедного Морли внизу?
Джафи долго всматривался.
– Я вижу облачко пыли – может, это он уже идет обратно.
Мне же казалось, что я вижу древний полдень этой тропы – от камней на лужайках и букетиков люпина до неожиданных возвратов к ревущему потоку с его мостиками из мокрых коряг и подводной зеленью; в моем сердце возникло что-то невыразимо надломленное, будто я жил и прежде и ходил по этой тропе точно так же с соратником-Бодхисатвой, – но, быть может, то паломничество было гораздо важнее, и мне сейчас очень хотелось лечь у тропы и все хорошенько вспомнить. Вот что с тобою делают леса – они всегда знакомые, издавна утраченные, словно лицо давно покойного родственника, словно старый сон, словно обрывок забытой песни, донесшийся по-над водою, а больше всего – словно золотые вечности прошедшего детства или прошедшей зрелости, и вся жизнь, вся смерть, вся боль сердечная, случившиеся миллион лет назад, и облака, проплывающие над головой, кажется, подкрепляют (своей собственной одинокой знакомостью) это чувство. Исступленный восторг даже – вот что я ощущал, вместе со вспышками внезапного воспоминания; вспотев и утомившись, я хотел уснуть и видеть сны в траве. Забираясь выше, мы сильнее уставали и теперь, совсем как пара настоящих альпинистов, больше уже не разговаривали, нам не нужно было разговаривать, и мы этому радовались, как, по сути, заметил Джафи, обернувшись ко мне после получасового молчания:
– Как раз вот так мне нравится: когда идешь – просто нет нужды разговаривать, будто мы животные и общаемся безмолвной телепатией.
Так, забившись в собственные мысли, мы топали дальше, Джафи переставлял ноги, отклячив зад, как я уже говорил, а я подобрал свой темп – короткие шажки, медленно, терпеливо, все выше в гору со скоростью миля в час, так что я постоянно оставался в тридцати ярдах позади него, и теперь, когда у нас рождались какие-нибудь хайку, приходилось кричать их друг другу туда и обратно. Довольно скоро мы выбрались на верхушку того участка, который уже и тропой-то не был, ни с чем не сравнимый сонный лужок, где был прекрасный пруд, а за ним – одни валуны, и ничего кроме.
– Теперь у нас единственные ориентиры – утки.
– Что за утки?
– Видишь вон валуны?
– «Видишь вон валуны»! Господи ты боже мой, да я вижу пять миль одних валунов, насыпанных до самой вон той горы!
– Видишь кучку камней возле вон того ближнего валуна под сосной? Это и есть утка, ее поставили другие туристы, а может, и я сам, еще в пятьдесят четвертом, не помню точно. Отсюда мы пойдем прыгать с камня на камень, и надо будет хорошенько следить за утками и определять, верно ли мы скачем. Хотя мы, конечно, знаем, куда идти, – вон до того большого утеса, а там уже и наше плато.
– Плато? Боже, ты что, хочешь сказать, что это еще не вершина?
– Конечно нет: за утесом будет плато, потом осыпь, потом опять камни, потом мы выйдем к последнему высокогорному озеру, не больше вот этой