макушку.
Ее детский врач принял гнойный аппендицит за приближение месячных. К ночи, когда поднялась температура и стало совсем плохо, я позвонил Густаву, и уже через четверть часа он был у Майкиной постели. Положил руку на ее горячий, как ночной снег, живот, и произнес только два слова:
– Скорую. Быстро!
И пока не приехала скорая, держал ее голову на коленях и точно так же дул на макушку. Опоздай мы тогда хоть чуть-чуть… А может, и в самом деле – родничок.
– Ну что же, начало положено, но ведь это только начало, не так ли? – Густав смотрит по очереди на обоих. – Теперь вам обязательно нужна девочка. Пока, конечно, рано, но и затягивать не стоит.
Шум вокруг не утихает, но тогда откуда эта внезапная тишина, такая плотная и звонкая, что, кроме нее, ничего и не слышно. Кончита распускает шнуровку, обнажает левую грудь, подносит к ней малыша. Ее предплечье украшает синяк, еще один угадывается на левом плече, у основания шеи. Феличе глядит на них, и глаза его наполняются слезами. Но и от радости ведь плачут тоже.
– Конечно, Густав, мы знаем. Надеюсь, бог не оставит нас и на этот раз, а мы уж постараемся. Дочка нам очень нужна, очень. Вот и с Питером мы об этом говорили. Еще зимой. Помнишь, amico?
– А как же? – я стараюсь улыбаться как можно убедительней. – Хотя ты и так невероятно богат, ведь ты обладаешь мадонной, но две мадонны всегда лучше, чем одна, правда? Особенно, если они твои, и только твои, большая и маленькая.
Феличе радостно кивает, он не слышит окончания фразы, и в этом нет ничего странного – оно у меня внутри: «Но ведь маленькая вырастет и тоже станет большой. И тогда – что со всем этим делать?»
Лето на острове – это, прежде всего, краски. Все, даже мы сами, кажется пастельным, или положенным на холст, словно в зале импрессионистов Русского музея, или любого другого. Может, именно поэтому ни музея, ни галереи здесь нет – зачем? Вот пятно незабудок у дороги – будто само небо, развеселившись, плеснуло кобальтом прямо на землю. Океан, снисходительно-лениво поглядывает на все это разноцветье, он-то точно знает: лето будет недолгим, скоро, совсем скоро, осень, и вот тогда…
Майя теперь приезжает гораздо чаще, на все выходные, а иногда даже посреди недели. За эти полгода у нее изрядно отросли волосы, а больше в нашей жизни не изменилось ничего, сколько бы ни таращились галки, заглядывая с веток в наши окна.
За обедом она рассказывает мне, как прошла неделя, и все-все-все, а ближе к вечеру, уже в сумерках, мы выходим на берег и идем вдоль кромки до самых скал, и все это время говорим, говорим, говорим, чаще всего молча, о том, о чем говорить нельзя. Правда, сегодня она рассеянней и молчаливей, чем всегда, зато я рассказываю ей про Кончиту с младенцем и ее синяки.
– Давай присядем, – говорит Майя и тянет меня за собой. – Вон тот камень, видишь?
Большой плоский валун у самой воды, она кладет голову мне на плечо, долго молчит и вдруг задает странный вопрос:
– А ты мог бы меня ударить?
Я поворачиваю голову и утыкаюсь