надо быть… Ладно, пойду я. – Вздохнул. Помолчал, взглянул серьезно на Полякова. – А ты парень правильный. Крепкий. Не ошибся я в тебе. С такими не пропадешь. – Молча повернулся, пошел к двери, бормоча, как будто про себя: – Нет, не пропадешь. Не взять немцам Москвы. Зубы поломают.
У самой двери обернулся. Бросил:
– Ну бывай.
И вышел.
* * *
Потянулись будни. Серые, холодные дни. Погода как будто сочувствовала людям: хмурилась вместе с ними, вздыхала студеным ветром, проливалась мелким нудным дождем… Солнышко только изредка проглядывало сквозь редкие разрывы в низких плотных тучах, затянувших небо. Не только люди – дома как будто затаились, стояли молча, поглядывая на редких прохожих черными глазницами окон. Изредка по пустынным улицам проходил полицейский патруль, проезжал грузовик с солдатами или мотоциклист с пулеметом, прилаженным к люльке. Калугины на улицу старались не выходить. Кроме Матвея, конечно. Того в доме было не удержать, но и он таился, из дома выходил не на свою – на соседнюю улицу, пробираясь туда через соседский, Федосеев, двор. Приехали Федосеевы на строительство металлургического завода откуда-то из Сибири, да так и осели тут. Хозяина прозвали просто Федосеем, и он быстро стал в городе своим. Хотя семья его слыла нелюдимой, но с Калугиными они жили дружно, по-соседски. Теперь их дом стоял пустой. Обшарпанная хата никого не привлекала – в городе осталось немало таких покинутых жилищ. Кроме того, немцы в случае нужды предпочитали останавливаться в домах с хозяевами. Во-первых, они почему-то считали: раз не сбежали, значит, к немецкой армии относятся лояльно. Во-вторых, хозяйка и приготовит, и покормит. А если квартировать не один день, то и поспать можно в чистой постели.
Соседствовали дворы Федосея и Калугиных огородами, а фасадами выходили на разные улицы, что и было очень удобно для Матвея. Через Федосеев двор он выходил в город, а в подполе его сарая Матвей с Валентином устроили что-то вроде штаба. Там они встречались и строили планы борьбы с фашистами. Только мало каким из них суждено было воплотиться в жизнь.
В доме Калугиных воцарилась осторожная тишина. Даже Екатерина Ермолаевна двигалась по комнатам бесшумно, как по чужой квартире, все боялась задеть стол или табуретку, чтобы не наделать шуму. Готовила еду жиденькую – экономила продукты, растягивая на более длительный срок то, что приволок домой Мотька в первый день оккупации. И все сокрушалась: надолго ли их хватит? Но что тут поделаешь? Что было, то и было, а пополнять запасы нечем.
Где-то в середине ноября осенним дождливым вечером в дверь осторожно постучали. Калугины сразу и не поняли, что это. Не то стучит кто-то осторожно, не то кошка или собака скребется. Стук повторился. Екатерина Ермолаевна беспокойно глянула на мужа:
– Кто ж это может быть? Не Степанко ли снова пожаловал?
Фёдор Николаевич шепнул Лизе:
– Давай с детьми в спальню. От греха подальше. Добрых людей ждать не приходится.
Лиза пожала плечами.
– Открыть все равно придется. Посмотрим.
Она двинулась к двери, Екатерина Ермолаевна