ругань ничуть не помогали.
Порой от отчаяния Воюш уже пробовал мягкость, добрые слова, ксендз Зула читал примеры, произносил проповеди. Но оттого, что священник был послушный и трусливый, а ребёнок дерзкий, чаще всего кончалось на том, что закрывал учителю рот безбожной насмешкой, услышав которую, тот робел.
Приказывать покаятся ему было тщетно; не боялся ничего, чувствовал в себе непобедимую силу.
Иногда Воюш думал, что, когда это пиво сделается, рыцарь из него будет храбрый, потому что был страстным охотником, а во всех военных игрищах был очень ловким. Несмотря на это, настоящего рыцарского духа он не имел. Охота ему надоедала, когда долго продолжалась, погоня надоедала, когда даже лошади и собаки не успевали за ним; чтобы жизнь была ему по вкусу, он нуждался в постоянных переменах.
Казалось, одно у него застряло, как гвоздь, в голове и сердце – это желание всем распоряжаться и приказывать. Он сам слушать не умел, но свою волю готов был силой навязывать другим. Когда он только показывался в замке, люди разбегались, старых и молодых он тут же брал в кулак и приказывал им такие безумства, какие сам совершал.
Специально придумывал невозможные вещи, чтобы мучить ими челядь. То же самое делал с другими созданиями. Сопротивлялся ему конь, тогда с ним дрался, толкал его, бил, пока чаще всего и сам калечился, и его убивал. Покусала его раздражённая собака, тогда хватал её за горло и душил.
Боялись его в замке как огня, а мало было таких, кто бы следы его игрищ не носил на себе.
– Рыцарем тебе не быть, только, пожалуй, убийцей! – бормотал Воюш.
Павлик качал плечами.
– Разве я знаю, кем буду? – отвечал он, смеясь. – Буду тем, кто приказывает. Мне едино, с коня ли, со стула ли, или из-за алтаря… я бы никого не слушать, а за головы водить других.
Воюш крутил головой.
– Епископы так же приказывают, как и князья, – говорил Павлик, насмехаясь над ним, – легче быть епископом, чем князем.
– Тебе хочется видеть плешь на голове и перстни, а что тогда будет с девушкаим, на которых ты так падок?
Павлик презрительно усмехался.
– Кем я буду? – воскликнул он гордо. – И я не знаю и твоя глупая голова не отгадает. Верно то, что умереть умру, а слушать не думаю, потому что шею мне никто не согнёт.
Такого вот воспитанника должен был вести на кровавую войну Воюш, который к нему привязался, и жаль ему было отпускать его одного. Он знал, что может спасти его и что наверняка погибнет. Старику уже немного от жизни осталось, не много стоил, ценности к ней не привязывал. Смерть презирал и собирался на эту войну равнодушно, уверенный, что из неё не вернётся.
Яздон размышлял, думая, увидит ли ещё сына, но держать его не было силы ни у него, ни у Воюша, ни у кого. Он мог потереться среди людей и, получив шишки, смягчиться. Воля Божья.
Когда Павлик, надев доспехи, припоясав меч, гордый своей рыцарской фигурой, которая его, как ребёнка, забавляла, пришёл к отцу прощаться и упал ему в ноги; старик расчувствовался, молча прижал