года армия, как тебе, брат, не повезло. В последний двухгодичный срок угодил! Ещё поди дидом тебя называли. Что ж в военные не подался, хоть не зря бы служил? Появлялся бы на семинарах в форме, медальками потрясывал, рассказывал, как в Сирии было непросто. Генерал Смагулов, звучит, по-моему! Бабы наши просили бы маршальским жезлом наградить. Ты всем говорил, что твой дедушка полковник, хотя ему дали капитана, и то уже после отставки. Такс, потом после армии то же самое, работал техником, грузчиком, дворником, мусоропроводчиком, уборщиком, кладовщиком, охранником, кульером, пока однажды, после килограмма травы, не понял, что блин, писатель!
– Одной затяжки хватило, – смущённо улыбнулся паренёк, – и я не писатель, а так, пробую.
– Пробовать кокс будешь, – отмахнулся Самолётов, – здесь ты гениальный писатель, запомни. И если будешь считать по-другому, все остальные тебя тоже тем же словом считать будут, если вообще запомнят. Не хочешь быть литературной задницей? Стань литгузюком!
– Рукожопый? Нет. Рукописий, – склёвывая мятые барашки вербы, пробурчал Жи, – глядите, какие люди нас посетили.
Тварьковский вернулся в номер, сидя верхом на Жизнерадостном, а тот ржал, фыркал, тряс головой, на которой сейчас как можно более отчётливы были уши, красные, огромные с волосами. Бутылка была практически опорожнена, лишь на дне тревожилось что-то бурое.
– Игого! – всхрапнул ослик, шевеля ушами, сглатывая хрип, пряча слёзы в человечьих глазах.
Захлопали. Опустошая, ломая звуки, заржали, захлёбываясь, позабыв и о Смагулове, который всем надоел, и о шляпе, в которой пряталось никем не опознанных двести людей. Где верба? Погоняй его! Ему показалось, что захлопали и в кинотеатре, выбивая из сухих пальцев пыль. «Выходите на поклон, – подумал он, – время спектакля закончилось».
– Спать надо! – бухнул Бессмертный, глотнув долгожданной бурды из бутылки, – не встанем завтра, вангую, не встанем! Что, Долбик? Жарко-парко? Точно, друг, наездились на тебе, в боки палок навставляли, пора и баиньки. Губеру завтра мы нужны бодрячком.
– А идёт он, ваш губер, – махнул рукой Шустов, но двинулся к выходу, вероятно, однообразная обстановка сморила и его.
Бессмертный задержал Самолётова, когда все уже расходились, теряясь в поисках единственно верного пути, сталкиваясь снова в коридоре и у лифта и не узнавая друг друга.
– Ты знаешь, в августе Синицкий…
– Что?
– Передоз.
Они помолчали, секунд десять, для приличия. Потом помолчали, потому, что ничего не могли сказать друг другу. Выходило что-то односложное и бессвязное, Бессмертный попытался вспомнить стих Синицкого и не смог, язык заплёлся, звуки оказались похоронены под чёрным тяжёлым языком.
– Бар на крайнем этаже должен быть открыт, – посмотрел на часы Самолётов. – Пойдём, – Стуков потянулся за ним. – Моя фляжка уже пуста.
Сторис ехал с ними в лифте. Он был бы не прочь подняться на самый верх, да только никто