– за его драгоценное время, за золотые слова. Как мило с вашей стороны. И так далее и тому подобное. Идиотка.
И тут я вижу ту самую газету со страшными словами. Она лежит на кухонном столе, развернутая на разделе «Объявления». Одно место обведено ручкой. Я склоняюсь над столом, вглядываюсь и читаю:
МАМЕ – ТОЛЬКО САМОЕ ЛУЧШЕЕ Не можете обеспечить матери уход, в котором она нуждается на склоне дней? Дом престарелых «Сильвертредз» оказывает услуги профессиональной помощи пожилым людям. В приятной атмосфере нашего уютного дома ваша мама найдет себе друзей своего возраста, а также все возможные удобства. Опытный персонал. Выгодные условия. Не дожидайтесь того момента, когда будет СЛИШКОМ ПОЗДНО. Вспомните, с какой любовью заботилась о вас она, и позвольте нам окружить ее заботой СЕЙЧАС – она этого заслуживает.
Адрес и телефон. Я беззвучно кладу газету на стол, мои сухие руки тихо опускаются на сухие страницы. Сухо в горле, сухо во рту. Прикасаясь пальцами к запястью, я замечаю, что кожа, годами выжигаемая солнцем, стала противоестественно белой и сухой и вот-вот превратится в пыль, что клубится, когда дожди не поливают землю, и от этой сухости она отслаивается, как поверхность старой кости, оставленной на милость солнца с его всеразрушающими лучами, которые в огненной ступе стирают в порошок все вокруг, будь то кости, плоть или земля.
Снова разгорается пламя боли, снова ее копье пронзает подреберье, и плотный жир для него не преграда, ибо враг умен – он нападает изнутри. Я перестаю дышать. Вдохнуть невозможно. Я поймана на крючок, не в силах шевелиться и лишь трепещу, словно дождевой червь, насаженный детьми на убийственно тупой конец булавки. Я не могу сделать ни вздоха, и охвативший меня ужас существует отдельно от меня, так что я его почти вижу, как дети видят в день всех святых страшные маски, подстерегающие их во тьме и заставляющие раскрывать рты в немом стоне. Сколько может продержаться тело с пустыми легкими? В голове проносится мысль о Джоне: когда он учился на втором классе, то выражал свою злость на меня, задерживая дыхание, и я умоляла его прекратить, а он изображал непреклонного младенца Иисуса до тех пор, пока Брэм не отвешивал ему оплеуху, рассердившись на нас обоих, и тогда он вскрикивал, вдыхая наконец воздух. Если его хрупкое тельце могло продержаться без воздуха целую вечность, то чем хуже моя туша? Я не упаду. Не бывать тому. Я хватаюсь за край стола, и как только я прекращаю бороться за воздух, он сам просится ко мне внутрь. Сердце отпускает, и боль отступает, выходя из меня медленно и мягко – кажется, что вслед за ее лезвием хлынет кровь.
Я уже не помню, из-за чего все это. Мои пальцы расправляют газету и аккуратно складывают ее, страничка к страничке, – выработанная годами привычка поддерживать порядок в доме. Потом мой взгляд падает на обведенное чернилами объявление и большие буквы. МАМЕ.
Появляется Дорис: пухлая, в лоснящемся искусственном шелке коричневого цвета, она пыхтит и вздыхает, как рожающая свиноматка. Я отодвигаю от себя газету, но она уже заметила. Она знает, что я знаю. Что она скажет теперь? Уж точно