глазах начало и конец XVII в. неким подобием смыслового единства.
Гораздо более нормальное, то есть закономерно объяснимое смысловое единство представляют собой начало и конец XVII в. в глазах самих историков: с их точки зрения, промежуток времени между относительно устойчивыми укладами Московской Руси и имперской России и не может рассматриваться иначе как целостность переходного характера. Еще важнее то, что всю эту целостность насквозь пронизывает и собственная внутренняя логика. Ведь, во-первых, петровские реформы явились лишь наиболее зрелым выражением политического курса, намеченного ещё Годуновым и продолженного всеми последовавшими затем самодержцами Романовыми. А во-вторых, далеко ещё не исследована та странная связь, которая существовала между главными конкурентами Бориса Годунова по борьбе за высшую власть боярами Романовыми и первым самозванцем – их бывшим дворовым человеком Григорием Отрепьевым. (Последний, по мнению некоторых историков, воспитывался Романовыми в убеждении законности своих царских прав, а придя к власти, вернул своих опальных покровителей из ссылки и назначил старшего из них, Филарета, ростовским митрополитом.) Еще меньше исследована связь Романовых со вторым самозванцем – с так называемым Тушинским вором, происхождение которого считается тёмным (кстати, О. М. Бодянский пытался отождествить его с героем «Сказания о Петре Медведьке»). Разумеется, начинать исследовать эту связь сегодня – дело почти безнадежное; за триста лет господства династии Романовых любые порочащие их сведения, если они и были, в принципе не могли сохраниться. Но тем не менее известно, что именно Тушинский вор провозгласил Филарета (Федора Никитича Романова) московским патриархом – при живом патриархе Гермогене – и что по обязательству именно Тушинского вора Петр I спустя почти столетие был вынужден уплатить полякам долг в 6000 золотых10.
Что же касается собственно пушкинской точки зрения на XVII в., то здесь нужно вспомнить, что предки А. С. Пушкина по мужской линии особенно громко заявили о себе в русской истории именно в начале и конце этого века. Как пишет сам поэт в автобиографических материалах и воспоминаниях, в «числе знатных родов <…> историограф именует и Пушкиных (под «историографом» подразумевается Н. М. Карамзин. – С. Г.). <…> Г. Г. Пушкин <…> принадлежит к числу самых замечательных лиц той эпохи (самозванцев. – С. Г.). Другой Пушкин во время междуцарствия, начальствуя отдельным войском, <…> по словам Карамзина, один с Измайловым сделал честно свое дело. При избрании Романовых на царство четверо Пушкиных подписались под избирательною грамотою, а один из них, окольничий, под соборным деянием об уничтожении местничества <…> При Петре <…> один из них, стольник Фёдор Алексеевич, был замешан в заговоре Циклера и казнён…»11.
Столь яркая родословная, конечно же, не могла не вызывать в А. С. Пушкине обострённого сознания причастности к жизни страны на самом решающем изломе её истории. А общность судьбы