сводами вокзала…
– Как раз начались каникулы. Я думала – вот еще один школьный год позади…
– А я думал, не пригласить ли с нами и Жозефину?..
– Дети побежали купить какой-нибудь воды…
– Ты была в замшевой куртке и белой майке, на шее клетчатый платок, в ушах золотые сережки, а глаза – ореховые.
– Ты спросил, как дела, я сказала – ничего!
– И мне очень захотелось тебя поцеловать.
Она подняла голову и взглянула ему в глаза.
– Но мы не… – начал он.
– Нет.
– Решили, что нельзя.
– …
– Что это невозможно.
Она кивнула.
– И мы были правы.
– Да, – прошептала она, пытаясь высвободиться.
– Это невозможно.
– Абсолютно невозможно.
Он снова прижал ее к себе, провел рукой по ее волосам, сказал:
– Спасибо тебе, Жози, за этот семейный праздник.
И слегка коснулся губами ее губ. Она задрожала и отвернулась.
– Филипп, знаешь… я думаю… не надо бы…
Он выпрямился, непонимающе взглянул на нее, сморщил нос и вдруг воскликнул:
– Понюхай, Жозефина, тебе не кажется, что фарш вытек на противень? Не хотелось бы жевать сухую пустую птичку…
Жозефина обернулась к плите, открыла духовку. Он был прав: из индейки медленно сочился коричневый пузырящийся язык, края уже подгорали. Пока она соображала, как остановить это кровотечение, рука Филиппа легла на ее руку, и они вдвоем, осторожно орудуя ложкой, затолкали фарш обратно.
– Вкусно? Ты пробовала? – выдохнул Филипп ей в шею.
Она помотала головой.
– А чернослив ты вымачивала?
– Ага.
– В воде с капелькой арманьяка?
– Ага.
– Тогда ладно.
Он по-прежнему шептал ей куда-то в шею, она чувствовала, как слова отпечатываются на коже. Не выпуская ее руки, он потянулся к душистому фаршу, подцепил немного мяса, каштанов, чернослива, творога и медленно, медленно поднес полную, дымящуюся ложку к губам. Их губы встретились. Закрыв глаза, они попробовали нежный, тающий во рту чернослив. Потом вздохнули и вновь слились в долгом, душистом поцелуе.
– По-моему, соли маловато, – заметил он.
– Филипп… – взмолилась Жозефина, отталкивая его. – Мы не должны так…
Он прижал ее к себе и улыбнулся. Капелька соуса осталась у него в уголке губ, и Жозефине хотелось ее слизнуть.
– Ты такая смешная!
– Почему?
– Ты самая забавная женщина, какую я когда-нибудь знал!
– Я?
– Да, ты так невероятно серьезна, что хочется смеяться и тебя смешить…
И опять слова оседают на ее губах, как клочья тумана.
– Филипп!
– Кстати, фарш ужасно вкусный, Жозефина…
Он набрал еще ложку фарша, поднес к ее губам, наклонился, словно спрашивая: «Можно я попробую?» Его губы коснулись губ Жозефины, приникли к ним, его полные, ласковые губы, пахнущие черносливом с капелькой арманьяка, и ее пронзило