не до того.
Какие-то поэмы,
как будто про войну.
Его бы мне проблемы,
ему – мою вину…
Навара – никакого.
Попал я – как в тюрьму.
Так вышло бестолково…
Не дай Бог никому».
Участливо молчали,
мол, да, не дай, Бог, нам,
и от его печали
спешили по домам.
И каждый, так невинно,
подумал не впервой,
что жизнь его – малина
в сравнении с любой,
той, что в его отчизне,
бредущей в никуда,
под стать убогой тризне,
продлённой на года…
В коротком приказанье:
«На Чистые пруды!»
и в тенях под глазами —
усталости следы.
(«К Татьяне… Что фигура,
что фейс – кругом беда…
Вот так, губа не дура
у шефа завсегда».)
«Сейчас семь тридцать. Значит,
заедешь к девяти.
Потом – меня на дачу,
а сам – крути-верти
часок-другой».
Чуть пьяный,
шеф аж зашёлся весь,
поняв, что у Татьяны
он свой оставил кейс.
Браня себя «балбесом»,
страхуясь от беды,
он Виктора за кейсом
на Чистые пруды
послал.
Бродя по даче,
твердил мать-перемать,
немало озадачен,
что мог так оплошать.
«Простите, шеф оставил
свой кейс и взять просил», —
не зная «светских» правил,
он явно скован был.
Она стояла рядом
и Витю словно жгла
дурманным ароматом
постельного тепла.
И, нехотя прикрывши
халатом наготу,
сказала еле слышно
ему, как в пустоту:
«Вы можете вернуться…
опять ко мне… потом?»
Он смог лишь улыбнуться,
ответив ей кивком.
«А может, лезу в петлю?
Но как бы шеф узнал?
Не видит же сквозь землю,
хотя и генерал?
К тому же баб – навалом,
бери хоть всех подряд,
и все за генералом,
как в очередь, стоят.
И Нинка, и Елена —
те тоже ничего,
и все попеременно
не чьи-то, а его.
Теперь, как говорится,
чуток повременим…
Не грех бы поделиться
бабцами и с другим
на ночь одну хотя бы…
Нет, в жизни не прощу,
когда такую бабу
сегодня упущу».
Нажал звонок, не веря
во всё, что впереди…
«Иди ко мне скорее…
Я заждалась… Иди…»
Наутро кофе пили
и слушали «Маяк»,
и вдруг заговорили
о шефе просто так.
«Он всем хорош, пожалуй
и в койке ничего.
Но мне… Мне просто мало
в неделю раз… всего.
А ты… Ты сильный вроде…
Ну, ладно, поспешай.
Звони, когда свободен,
звони и заезжай».
«Держи», –