Вначале была любовь. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том II
давно забытых воспоминаний и картин детства, и так же, как тогда, он готов по-детски закричать от ужаса, но не может, потому что ему сдавило горло и дыхание. Он теряет рассудок, перестает помнить и осознавать, что он делает. Бросается стремглав грузным телом в густую темноту университетского двора, перелетает через него, перебегает через задний двор к хозяйственным постройкам, как-то умудряется, в кровь сбивая и царапая и руки, и ноги, взобраться на них, чудом не сломав ноги спрыгивает с крыши и хромая, тяжело дыша и вскрикивая от бега, исчезает в темноте переулка…
– — —
Время вышло, часы указывали без четверти шесть, и должно было идти в аудиторию номер 661. И ректор Тадеуш Лер-Сплавински, точно так же, как два с небольшим месяца назад, вышел из своего кабинета на втором этаже и пошел по коридору в том же направлении и точно так же сдерживая шаг. По понятным причинам. Коллеги во множестве толпились в вестибюле, пришли действительно почти все – «весь цвет», как он еще раз сказал себе в мыслях чуть ли не со слезами и ужасом, он не мог разглядеть лишь нескольких из упомненных им и хорошо знавшихся им человек, молодых докторов. Еще почему-то нет Житковски. Здоровается сдержанно и напряженно с теми и другими, в голос просит их войти в зал, никого из немцев пока нет. Это не нравится ему, как и всё остальное, и он уже почти не сомневается, что произойдет нечто ужасное, хотя тоже самое произносил он мысленно четыре часа назад. Низок человек – настоящий скот, и надежда до последнего – вот, что в нем самое низкое и грязным скотом его делает. Немцев всё нет. Но ничего, эти уж точно заявятся, своего не упустят, будьте уверены и покойны, дождетесь. Доценты и профессура заходят в зал, приглушенно гудят разговоры. Хшановски, Стернбах, он и еще несколько больших профессоров рассаживаются в первом ряду, друг рядом с другом, так спокойнее. И вдруг раздается нарастающий издалека, страшный гул, моментально заставляющий большую аудиторию с почти двумя сотнями людей притихнуть и застыть. Гул рокочет вдали, где-то на парадной лестнице, быстро приближается, звучит уже содрогая готические своды, заставляя трястись стены и грозя поднять старинные деревянные полы перекрытий. Это уже не гул, а грохот, содрогающие и оглушающие удары. Это две роты СС из айнзацкоманды оберштурмбаннфюрера СС Бруно Мюллера, идущего рядом и вдоль их движения, с перевешенными через грудь автоматами, чеканят шаг и безжалостно бьют квадратными сапогами старинный деревянный пол университетского коридора, идут делать дело под предводительством своего командира, важное и историческое, обреченное стать героической и славной легендой дело, и им плевать на толщину перекрытий, те не рухнут, выдержат – солдаты, как и командир, уверены в этом. Потому что то, что должно и предназначено совершиться, обязательно совершится, а они – лишь шаг и голос