проплывает…
– Ну, как? – с порога спросила она: а вдруг я все-таки заработал несколько тысяч сторублей.
– Ты знаешь, – начал придумывать я кислую шутку, – получилось нечто нетленное, вечное, не поддающееся инфляции и индексации. Заплатили, но по ценам прошлого лета. И купонами. Можно жить месяц – и в оправдание, которое лишь усугубило мою жену, добавил: статью вот написал.
– Насрать на нее. Дурак ты. – тихо и безнадежно заключила когда-то бывшая простой музой, а теперь – полнокровная и полномочная жена. Мелкой переводчицей, забыв о недавнем своем теоретическом кандидатстве, она заколачивала с девяти до пяти по сто с лишним баксов в месяц – больше, чем я за десять непрестанных месяцев исследований высшего пилотажа.
Струи из душа забили как взбесившийся Шарко – некогда и не на что его чинить. Мелькнули обрывки мыслей под мелкую щекотку воды:
– Ну, почему я в собственной стране должен терпеть языковую дискриминацию? Знание английского, почему-то именно английского, а не немецкого, китайского или шумерского, с лихвой заменяет любую профессию, любые знания, любое, даже самое славное имя. На хрен мне эмигрировать для ощущения своей ущербности? Этой второсортности и здесь до отвала. И чем профессиональней владеешь родным языком, тем меньший грош тебе цена.
Полуобсохший и босой до нательногго креста бухаюсь в постель поверх всего тряпья в недавние воспоминания…
…Сразу горячая, за двадцать по Цельсию, крымская весна в аллергических слезах и соплях, беспородный «совиньон», пять бутылок на доллар, вино юных молодоженов и начинающих интеллигентов, рассыпучий хлеб, по составу – блокадная маца, чахлая рыба потерянного поколения и названия, уютная набережная Салгира – собачий выгул с блядоходом.
Мы сидим, отогревая камни парапета горячими яйцами неиспользуемых по назначению мужиков и маленько напеваем вернувшийся опять «Сиреневый туман». Еще одна весна – и смолкнут звуки жизни. Еще один глоток – и позабудусь я.
Перед нами – слегка колышащаяся графика обнаженной ивы: черный ствол и светлокоричневые плети ветвей. Сквозь эту кисейную занавесь виден тополь. его вознесенные в неподвижном напряжении хлысты, но мы знаем: и тут идет малозаметное – рост, вегетация. Сквозь тополь видно вечереющее розово-голубое небо. Оно еще неподвижней тополя. А за небом – вечность, такая же, как и мы сами. Вибрирует и живет лишь то, что между нами и вечностью.
– Рыбой реку не испортишь – заявляю я, швыряя обсосанную голову в дребезжащую муть, – даже эту. Даже этой.
Адкивиад: Учитель, ты говоришь постоянно о том, что мир этот устроен предельно просто. Зачем?
Сократ: Мой милый Алкивиад, он прост затем, чтоб быть неуничтожимым, а также для разнообразия.
Алкивиад: Это красиво. Чем проще конструкция – тем больше интерпретаций и перевоплощений можно породить из нее.
Сократ: Чего только не таится в квадрате, круге, треугольнике
Алкивиад: И как