разговор на местном языке, в котором присутствовало много хохота, хохм и улыбок. Принесли гитару. Она мягко легла в руки затерянного в своей личной вселенной его. Огонь рисовал ало-рыжие блики на широких ладонях с длинными узловатыми пальцами, падал на строгий прямой нос с небольшой горбинкой у основания и разлетался на пылинки на кончиках веерообразных ресниц. Он улыбнулся сам себе, чуть прикрыв глаза, вздохнул, медленно перебирая пальцами струны. Мелодия полилась.
Сказать честно, я много слышала этнической вдохновляющей музыки, после которой хочется набрать полные легкие воздуха и кричать, кричать, кричать. В музыке не было слов, но я четко видела свободные горы, оплетённые снегом, тёмно-синее небо, покрытое тысячами звёзд и разлитым по нему млечным путем. Я видела поле, расшитое десятками, сотнями рубиновых маков, колосящуюся осоку, ветер, что развевал гривы неосёдланных коней. "Свобода", – кричало моё внутреннее я, – "Свобода и право на жизнь". Я замерла, вслушиваясь в эту мелодию сердца. Длинные пальцы быстро дергали струны, погружая всё мое естество в пучину освобождения.
А потом он запел. Морозный воздух запекался на его бледных губах: верхняя изогнутая, а нижняя красиво припухлая. Пел он на языке незнакомом каждому из сидящих здесь, пел проникновенно, распуская крылья моей души так, что я не могла ни вдохнуть, ни отвести от него взгляда – завороженная, зачарованная.
Его звали Тагар. У него было гибкое тело и лицо Врубелевского "Демона", он носил с дюжину серебряных колец в левом ухе, улыбался добро, словно ангел, и пел так чувственно, как никто другой. Его низкий, островатый голос, который со страстного полушёпота поднимался до невиданных высот, возвращал меня к жизни. Я замечала это не впервые. Стоило лишь услышать его голос, как моё бушующее подсознание моментально успокаивалось, поглощая с жадностью эти тёплые вибрации доброты и гармоничной страсти. В его руках гитара была частью его самого; одним локтём он опирался о сильные ноги, а растоптанные высокие кожаные сапоги твёрдо упирались в промёрзшую землю; ветер залетал под его рубашку, оголяя скульптурные, будто вылепленные ключицы, а небрежно накинутая на плечи куртка придавала ни с чем не сравнимый шарм.
Тагару достаточно было сидеть с прикрытыми веками и петь, растягивая сухие, бледно-вишнёвые губы в полуулыбке, чтобы все взгляды бездыханно были прикованы к нему, к высоким скулам и миндалевидным глазам, сильной смуглой шее, оплетённым венами рукам. А я видела только прямые длинные ресницы и тени, которые клали они на смуглую матовую кожу, впитывающую в себя блики огня. Иногда эти ресницы приподнимались, оголяя взгляд, в котором плескалось самое холодное из виданных мной морей. Он смотрел в никуда, однако я изредка замечала, как искры его горячего, чувственного взгляда доносились до меня, обжигая, как и любые взмывающие в небо искры.
Мне хотелось пробежаться. Бежать. По полю. Одной. Раскрыв широко руки, позволяя холодному ветру пронизывать мою плоть. Под дружные аплодисменты цыган положил