начиналось и заканчивалось им. И я доверяла ему. Когда первые приступы злобы и обиды прошли, я осознала, что доверие – это странное, интимное чувство, – то, что я испытываю к нему. Безоговорочное. Безумное. Бесконечное. Я доверяла ему свою жизнь, будто бы загадочному ангелу-хранителю, которого сам Господь низверг с Небес ради спасения одной крошечной частички пыли, осевшей мольбой о помощи на вездесущей теплой ладони Творения.
Со временем я перестала бояться Тагара. Потому что то ли он был мудрым, то ли хитрым, то ли и впрямь благородным горцем, но обходил меня стороной и знал о понятиях личного пространства, в которое к «городским марсианам», как он любил меня называть, лучше не лезть. Тагар был солнцем, Тагар был ветром, свободным, бескрайним, суровым. Тагар был из другой галлактики, но, в то время как я не знала совсем ничего о его мире, он прекрасно разбирался в моем. И иногда, в некоторые миллимгновения, когда я смотрела в его глаза, мне казалось, что через эти бездонные кольца зрачков, у которых нет дна, на меня смотрит Бог, говорящий бликами, мерцающими и растворяющимися в них.
Что таить? Коль сколько я боялась этого сильного, высокого мужчину с локонами жестких черных волос, столь же сильно я боготворила его, упиваяясь его присутствием и теплом его человеческого существа. Я была очарована им и это, пожалуй, единственное, что останавливало меня от полного утопания в саморазрушающих мыслях внутреннего пожара страданий.
***
Костер жгли большой, красивый, «гори ясно, чтобы не погасло». И горело так, что горы, опоясывавшие эти места, приобретали красноватый, медный оттенок, а долина казалась местом мистичным, возвышенным, будто бы духи танцевали над костром и вокруг него этой ночью. В чёрном небе сияли мириады звезд, тысячи созвездий, искрились галактики и падали, падали дождём, осыпаясь. Луна только набирала свою силу, кладя тонкую бледно-жёлтую дорожку на серо-голубой в темноте снег.
Вокруг костра сидело человек тридцать, кто с сигаретами, кто с трубками, а кто и вовсе с самокрутками, пахло кострищем и настоящим табаком. Неподалеку паслись бараны, глупо «бекая» и «мекая»; ближе к огню спали огромные, почти сливающиеся со снегом, алабаи; женщины присматривали за чайником, гревшимся на огне возле одного из домов. Было зыбко и жарко одновременно. Детишки бегали вокруг костра, чумазые, с красными от мороза и ветра щеками. Они дергали собак за хвосты, счастливые, светлые, как солнце. А я была слабая и худая, истощённая болью, страхом и внутренним одиночеством.
– О-о, калишвили4! – пожилой мужчина с трубкой во рту резво поднялся с бревна, на котором сидел, вырезая карманным ножом деревянную птичку, и подошёл, чтобы заключить меня в объятия. Он пах горами и гарью, и немного сыром, словно бы настоящий горный дух, – счастливая наша девчушка, – он потряс меня за плечи, и я невольно улыбнулась такой искренней заботе, – мы уж думали всё, совсем зачахла, ан нет, смотри какая красавица! Невеста! – и все дружно захохотали, так по-доброму и подбадривающе, не осуждая за мой внешний вид,