Снаружи холодно и нервно, как всегда, но там, у входа, – настоящая охрана и подозрительных не пустит: а нету, говорит, свободных столиков. И мне не нужно думать ни о чем, кроме того, чтоб каждый из вас был на своем месте. От вас не требовалось бы ничего иного, кроме как быть на месте. Еще и аккуратность, вот и все. Будь я сейчас метрдотель, мы бы не знали горя… Есть одна вещь, которую, Дед, вы не поймете. Если из жизни вынуть Серафиму, что без нее во мне останется? А ничего, одна лишь шелуха.
– Да и во мне, – похолодев от смелости, решил признаться Шабашов.
– Вот-вот! – не слушая его, одним лишь краем уха слыша, обрадованно подхватил Мовчун. – Во мне, и в вас, да и во всех, кто там сейчас базарит в зале, еще того не понимая, что поняли мы с вами. Все, все здесь без нее одна лишь шелуха, папье-маше под гримом… Будь я метрдотель, я б ни за что ее не отпустил – в хорошем ресторане не отпросишься. Там все должно быть строго. Будь я метрдотель, она была б жива.
– Она жива!
– Ах, Дед, поймите: шансов нет! Как это тошно, Дед, если б вы знали: слепо надеяться, но зряче понимать, что шансов нет… Вы там хоть раз бывали? Я про Дворец культуры этого завода говорю.
– Не приходилось.
– Я бывал. Еще студентом я там подрабатывал на елках. «Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты…» Там, Дед, не то что самолет – аэродром поместится. Там одним махом – не прихлопнешь. Если повсюду бомбы, если рука на кнопке – кто там успеет помешать?.. Их, Дед, не остановишь.
– Наверное, ведут переговоры, – заметил Шабашов.
– Они ж не денег требуют!.. С тем же успехом можно требовать, чтобы зимой не падал снег! Ах, дело даже и не в этом. Вы можете назвать мне двух, хотя бы двух людей в России, которые, окрысясь друг на друга, могли б договориться? И без подлянки, не нагадив, разойтись? Тем более людей вооруженных. Тем более – пустивших крови друг у друга. Не знаю, Дед, как вы, а я таких людей в отечестве не знаю.
– Да отчего ж? Должны же быть такие люди, – смутился Шабашов. – Мне кажется сейчас, что я таких людей встречал.
– Вот как? – сказал Мовчун и поднялся из кресла. – Идемте репетировать. Другого нам не остается – уж сколько нас в нас ни осталось.
– И все-таки, Егор, вы верьте, не сдавайтесь, – сказал ему вдогонку Шабашов. – Всегда есть третий вариант.
– Какой же? – обернулся на ходу Мовчун.
– Не знаю, и никто не может знать, – уверенно ответил Шабашов. – На то, Егор, и третий вариант, что предсказать его нельзя.
В чужом пальто поверх пижамы сидел в седьмом ряду, посередине, Черепахин, дрожал, не в силах отогреться, и тщетно ждал, когда уймется препирательство и наконец начнется творчество. А препираться стали сразу, как только, разбудив его своим унылым и, будто филин, ухающим голосом, пришел Мовчун и предложил продолжить репетицию. Актриса, что учила роль Невесты, едва лишь была вызвана на сцену, сразу принялась кричать, что текст – поганый и что ей стыдно вслух произносить такой поганый текст.
– Где, покажите, где – поганый? – взвился,