чем тут живые деньги! – взорвался он. – У нас вообще можно… можно жить без этого всего! У вас же каждый живет, будто делает нелюбимую работу – и главное, стопроцентно бессмысленную! Все друг друга еле терпят… У нас же – ты понимаешь? – действительно все по-человечески! Все сделано для радости. Ты сама все поймешь, правда. Я как только наш вокзал представлю…
– Какой вокзал? – дернулась Катька.
– Центральный вокзал! Там встречают приезжих. Ты сразу попадешь в такое… такое поле любви… Ты почувствуешь, что тебя ждут, что тебе рады! У вас ведь как – куда ни приедешь, в какой город ни выйдешь с вокзала, сразу первое чувство, что ты не нужен, что тебя не должно быть! Автобусы какие-то заляпанные грязью, таксисты дерут втридорога, горожане ползут, не глядя друг на друга… И так везде, в любой Америке! Никто никому даром не нужен! Если бы ты знала, как я тут вообще… задыхался до тебя. Ты же совсем наша, ты умеешь радоваться другому человеку, умеешь просто делать другому хорошо! Тебе самой это в радость, это же страшно естественная вещь. А у нас так все, тебе там будет в сто раз проще адаптироваться, чем в Штатах. Чем хочешь клянусь. Господи, я так его и вижу…
– Кого?
– Вокзал. – Игорь мечтательно уставился в холодные небеса. – Огромный хрустальный купол, и такое, знаешь, преломление – всё в радужных пятнах, весь пол.
– И оркестр, да? Дрожит вокзал от пенья аонид?
– Откуда ты знаешь?
– Это не я, это стих такой.
– Пенье, да. Оно наплывает отовсюду, и ты идешь как в звуковом шаре. И все запахи, и все цвета – все лучшее, что вообще может дать планета. Она тебе как бы сразу открывается всеми сторонами, и пейзажи по стенам движущиеся. Такой просторный, просторный мир! Все вдвое больше – улицы, здания. Мне так дико тесно у вас все время… Только в Тарасовке могу дышать, но я редко там бываю. Мне нельзя, чтобы соседи часто видели. Только на профилактику езжу, смазать там, проверить… ну, и по выходным иногда… когда здесь совсем достанет.
– Это сколько от Москвы?
– Километров семьдесят.
– А что, люди тоже больше наших? Там, на Альфе?
– Не то чтобы больше. Другие. Я тебе здесь не могу рассказать. Пока будем лететь, подготовлю. В тарелке есть проектор, там все покажу. Целая программа для прилетающих. Просто чтобы в дороге посмотреть, подготовиться.
– А здесь нигде нельзя? В Москве?
– Здесь я энергии столько не наберу, – виновато сказал он. – Там изображение объемное, я это могу запустить только от двигателя. Подожди, через неделю полетим – все увидишь.
– А если она компактная – как мы полетим, вшестером-то? И с тобой?
– Ну… она сейчас не в рабочем состоянии. Она как бы такой эмбрион. Надо расконсервировать, только по зиме уже трудно. Надо пока снега нет. При минусовой температуре она очень долго будет греться. Народу набежит – из пушки не разгонишь. А у меня, к слову сказать, и пушка так себе.
Эти милые детали долженствовали, надо полагать, окончательно убедить ее в реальности происходящего, но до нее до сих пор не доходило – что за эвакуация, какая тарелка? Все пришло из фантастики,