она пригласила всех разочарованных встречать Новый год в их роскошной квартире с видом на набережную. Ян тоже пригласил парочку знакомых белорусских братков.
Стол ломился от яств. Кот Гриша, которого Лима взяла с собой в новую жизнь, ел королевские креветки. Спиртом «Рояль» в этом доме не пахло – выпивка была исключительно дорогая, лучшая. Ящик фейерверков не позволил веселящейся компании увидеть исторический момент, когда президент попросил прощения у народа и уступил место новой эпохе. Веселились, кричали с балкона «ура» и даже плясали под старую негритянскую группу, которая и на рубеже тысячелетий звучала как новая. Подруги, впервые увидевшие Лиминого «бизнесмена», решили, что и друзья его – птицы высокого полета, и набросились на братков с юным энтузиазмом. Однако на всех не хватило. Двух подружек после праздника увезли «провожать», а одна осталась ночевать в гостиной на диване.
Ян несколько раз за ночь вставал в туалет, проходил через гостиную, возвращался к Лиме и нежно приникал к ее восьмимесячному животу. Всё было так мило. Вот только на другой день, убирая гостевую постель, Лима нашла его трусы на диване, среди мятых простыней. Подружка к тому времени уже пришла в себя и уехала домой, доедать новогодний оливье с родителями, и спросить, что же здесь произошло, было не у кого. Потому спросила у него.
– Ну, а что я мог сделать?! Тебе же нельзя!
Возможно, он поступил так в состоянии алкогольного делирия, хотя, по правде сказать, никто до изумления не упился – пили в меру, а может быть, просто уже устал от семейной жизни и хотел, чтобы инициатива развода исходила от нее. Второго января, с котом на руках, Лима вернулась к родителям в Тушино. Развестись так же оперативно, как поженились, не удалось – пришлось ждать два месяца. За это время родился ребенок – увесистый сынок – и, успев понянчить внука, умерла мать. Жизнь ее в последний год была так мало похожа на настоящую жизнь, что ни осиротевшая дочь, ни овдовевший муж не знали – скорбеть им об утрате или благодарить Бога за прекращение ее мучений. Единственная эмоция, прорвавшаяся сквозь тяжелую смолу горя, была выражена отцом в похоронном бюро:
– Я не должен платить за институт ваших детей, гроб не может стоить, как подлинник Ренуара! – да и то быстро погасла после того, как цену чуть сбавили.
В вестибюле Тушинского загса, на фоне нарядной мозаики с целующимися голубками, отец схватил Яна за грудки:
– Я с тебя, опарыш лупоглазый, через суд алименты стребую!
– Попробуй! – грубо рявкнул вновь обретший свободу поганец. Гулкое эхо заставило вздрогнуть совершенно посторонних людей, пришедших по другим, возможно, более приятным делам. – Я, может быть, вообще не уверен, что это мой ребенок.
Лима, стоявшая в сторонке, чуть не рухнула на затоптанный пол:
– Ах ты, гнида! Ты, значит, будешь размножаться по всей стране, бабы будут твое потомство растить, а ты будешь свои