носом в довольно предсказуемые сопутствующие недостатки: она не знала, с какой стороны подойти к швейной машинке, не умела красиво упаковать подарок, не замечала, что у нее торчит комбинация. Выйдет ли толк из такой девушки – это был еще большой вопрос.
Он беспокоил даже ее родителей, хотя они ею гордились. Мать хотела, чтобы дочка пользовалась успехом, и заставляла ее учиться игре на фортепьяно и катанию на коньках. Джулиет занималась и тем и другим, но без желания и без блеска. А отец просто хотел, чтобы она была как все. Будь как все, твердил он, иначе тебя затравят. (Это противоречило тому обстоятельству, что родители Джулиет, в особенности мать, были совсем не такими, как все, но жили не зная горя. Видимо, отец подозревал, что дочери повезет меньше.)
Ладно, сказала Джулиет, когда поступила в колледж. На отделении классической филологии я такая, как все. Мне здесь очень хорошо.
И вот теперь она услышала тот же самый совет от преподавателей, которые, как ей всегда казалось, ценили в ней способности и радовались ее успехам. При всей своей доброжелательности они не могли скрыть тревогу. Выйти в большой мир, твердили они. Можно подумать, до этой поры она пребывала непонятно где.
Но несмотря ни на что, в поезде она вдруг почувствовала себя счастливой.
«Тайга», – думала она. И не знала, правильно ли так называть то, что она сейчас видит. Наверное, в глубине души она ощущала себя юной героиней русского романа, которая отправляется в незнакомый, страшный и волнующий край, где по ночам воют волки и где она встретит свою судьбу. Для нее не имело значения, что эта судьба (в русском романе) грозила оказаться тоскливой, трагической или той и другой сразу. Впрочем, личная судьба не имела особого значения. В действительности Джулиет влекло, даже зачаровывало совсем иное: вот это равнодушие, повторение, непостоянство и презрение к гармонии, отразившееся в поверхности докембрийского щита.
Краем глаза она заметила тень. Потом – приближение ноги в брючине.
– Здесь свободно?
Конечно свободно. Ну что она могла ответить?
Мокасины с бахромой, бежевые слаксы, бежевый с коричневым пиджак в темно-бордовую карандашную клетку, синяя рубашка, темно-бордовый галстук в синюю и золотую крапинку. Все новехонькое, с иголочки, и все, кроме обуви, вроде как великовато по размеру, будто после этих покупок туловище почему-то сжалось.
Лет, наверное, пятидесяти с небольшим, волосы золотисто-каштановые, зачесанные прядями с одного боку на другой. (Вряд ли крашеные; кто, в самом деле, надумает красить три волосины?) Брови домиком – более темного цвета, рыжеватые, густые. Кожа лица вся бугристая, плотная, как верхний слой простокваши.
Некрасивый? Еще какой. Да, некрасивый, но таковы же были, с ее точки зрения, очень и очень многие мужчины его возраста. По зрелом размышлении она бы не назвала его совсем уж отталкивающим.
Его брови поползли вверх, а светлые, водянистые глаза расширились, словно вознамерились