научной революции возникло в результате открытия: чтобы понять любую часть науки прошлого, историк сначала должен освоить язык, на котором писала эта прошлая наука. Попытки перевода на более поздний язык неминуемо закончатся провалом, и процесс изучения языка окажется интерпретативным и герменевтическим. Так как успех в интерпретации, как правило, достигается в больших масштабах («попадание в герменевтический круг»), открытие прошлого историком влечет за собой осознание новых паттернов или гештальтов. Отсюда следует, что историк переживает революцию в собственном опыте. Эти тезисы находились в сердцевине моей начальной позиции, и я все еще на них настаиваю.
Вопрос о том, переживают ли революции ученые, двигаясь сквозь время в направлении, противоположном движению историков, остается открытым. Если да, то переключение гештальтов будет у них не столь резким, как у историков, ибо то, что последние переживают как отдельное революционное изменение, обычно включает в себя ряд менее значительных изменений в ходе развития науки. Более того, неясно, должны ли эти небольшие изменения носить революционный характер. Не могут ли всеобщие лингвистические изменения, которые историк переживает как революционные, фактически осуществляться посредством постепенных лингвистических сдвигов?
В принципе это возможно и в некоторых сферах дискурса: к примеру, в политической жизни, и, по всей видимости, так и происходит, но, как мне кажется, не в развивающихся науках. Здесь всеобщие изменения имеют тенденцию происходить вместе и сразу, как и переключения гештальтов, которым я уподоблял революции прежде. Часть свидетельств в пользу данной позиции остается эмпирической: сообщения о «ага»-переживаниях, случаи взаимного непонимания и т. д. Но существует и теоретический аргумент, который может способствовать пониманию затронутой мною проблемы.
Когда члены языкового сообщества принимают набор стандартных примеров (парадигм), полезности таких терминов, как «демократия», «правосудие», «справедливость», не угрожают случаи, в которых члены сообщества расходятся относительно их применимости. Слова такого рода не обязаны функционировать однозначно; размытость на границах допустима, принятие этой размытости делает возможным переход, постепенную деформацию значений совокупности взаимосвязанных терминов во времени.
В науках, с другой стороны, устойчивые разногласия относительно того, является ли субстанция х элементом или соединением, является ли небесное тело у планетой или кометой или частица z протоном или нейтроном, быстро породят сомнение в точности соответствующих терминов. В науках пограничные случаи такого рода являются источниками кризиса, поэтому постепенный сдвиг невозможен. Вместо этого напряжение нарастает до того момента, пока не будет представлена новая точка зрения, включающая новое употребление частей языка. Если бы я сегодня переписывал «Структуру научных революций», я подчеркнул бы изменение языка в большей степени, а разделение