мой паренёк уже один рассказывает то же самое, что и он про меня: хорошее, удобоваримое, хвалебное…
На самом деле всё так и есть: мы с Воином лучшие ученики в классе, да и во всей школе (есть чем похвастать!). К тому же, занимаясь практически во всех спортивных секциях, постоянно участвуем в городских и областных соревнованиях. Бывало, выходили даже и на Союз.
– Ну, хватит, хватит! – перебивает нас Елизавета Афанасьевна. – Это всё мы про вас и так знаем – и без ваших дифирамбов друг другу. А вот что бы ты, Валерий, мог бы сказать о своём друге особо значимое, самое сокровенное; как говорится, по-товарищески, что ли? Ну, что ему, действительно, было бы очень важно узнать о себе. Что могло бы даже помочь ему в жизни.
– Ну я не зна-а-ю, – тянет паузу мой паренёк, не в состоянии не то чтоб сказать, но хотя бы только сформулировать для себя самого то, что, возможно, уже давно бессознательно таилось в нём, но ещё ни разу до этого удивительного вопроса учителя не давало о себе знать.
– Ну, согласись, всегда есть что-то, – давит классная, – что нам не нравится друг в друге, а значит, всегда есть то, что просто необходимо сказать товарищу прямо в лицо, в глаза, и лучше всего это делать открыто, публично. Так честнее всего, понимаешь?..
Я сегодняшний по инерции молчу, продолжая наблюдать за ситуацией и за собой четырнадцатилетним будто со стороны, хотя и вижу всё это прямо из него, из… себя. До сих пор он, то есть я четырнадцатилетний, говорил и двигался сам по себе, так, как ему заблагорассудится, без моего теперешнего вмешательства – так, как он делал это, видимо, в том далёком 1980 году, а я лишь иногда повторял за ним то, что и теперь сказал бы точно так же. Да если б я и захотел тогда что-то сделать сам, без него, думаю, у меня вряд ли б это получилось.
Но теперь – другое дело!
Всё изменилось: подросток во мне вдруг замолчал, растерялся, исчез.
Не знаю, как это выглядело снаружи: судя по реакции окружающих – никак. То есть мой парнишка остаётся на месте, но внутри его точно нет: во всяком случае, я его не чувствую, не слышу! Похоже, от этого незатейливого вопроса учителя он потерял точку опоры, нить мысли; задумавшись над его уничтожающе простой бескомпромиссностью, временно покинул тело. Да и как тут не растеряться? Откуда ему – ну, мне то есть! – тогда было знать, что люди вообще очень разные, что на одни и те же события мы все смотрим по-разному. А главное, что обсуждать это разное со своими близкими людьми – это вполне естественно и даже обязательно, даже если после этого они могут перестать быть таковыми: ну, близкими то есть.
Очень может быть, что именно эти мысли в тот момент впервые посетили меня и я даже что-то высказал в этом духе, но, вероятнее всего, промолчал, что и делает мой подросток теперь, оставив меня один на один перед той своей забытой детской недосказанностью.
Но вот что я сегодняшний скажу на всё это спустя тридцать девять лет с той поры?
Что?
Может, поясню ему, себе, а заодно и всем остальным (всё равно это было так давно, что и не вспомнит, кроме меня, никто), что главное