да, и оправлялись мерить ногами своими снега да сырые от росы травы. Топтали тропинки, мерили стежки, чуткими лапами понуждали друзей-собак своих тревожить орешник да боярышниковые заросли, оставлять клочья шерсти в ежевичнике да через терн продираться, вынюхивать, алкать, искать… когда тщетно, а когда, на свою беду, и с успехом – чу, след! Чу, острые копытца раздвоенные впечатались в густоту мха, и золотая пыль на обломанных рожками ветках, и тонкие волоски остались меж терновых шипов… тут прошла дева-косуля! Тут!
Чу – впечатаны острые копытца в черную густую грязь, вмерзли в лужицу, что затянута хрупким ледком. Чу – на снежном насте остались следы, раздвоенные, легкие… Чу – пробежалась дева-косуля по снежному покрывалу, пушистому и мягкому…
Сезон за сезоном идет. Сидят в избушке у кромки болот старая Ингерда и Мод, две лесные ведьмы. Мод уже не служанка, далеко нет, да и кто бы узнал ее теперь? Не собраны буйные рыжие кудри Мод под белый чепец, текут живою медью по плечам, укрывают, точно плащ. Горят темные глаза жаром, точно угольки в очаге, и улыбка на тонких губах – не чета прежней, скромной и благонравной, ох, не чета!
Сидят у очага, слушают воющую за стенами избушки бурю. Кипит котелок на огне, пахнет травами и торфяным дымом, перебирает сушеные ящеричьи хвосты в плетеном ивовом коробе Мод, да лепестки огнецветки просеивает сквозь пальцы, пересыпая из мешочков в горшочек. Поднимает голову, смотрит в огонь:
– Скажи, тетка Ингерда, пристало ли ведьме печалиться по прочим детям рода людского? По тем, простым, что по ту сторону тропы живут. Тосковать по ним, сердцем болеть, слезы, упаси горечавка, лить? Можно ли – иль нельзя?
– Отчего? Отчего – спрашиваешь, можно ли? Скажи мне вот этакое, девочка – может ли хоть кто-то что-либо ведьме запретить? Есть ли у кого власть такая – средь тех, живущих? Что по ту сторону тропы, что по эту, нашу – у кого?
Голос у старухи ворчлив, скрипуч, да гулок, и дна у него нету – так стонет расколотое злыми ветрами дерево в непогоду, так гудит ветер, так заходится граем птичья стая, так эхо в колодезной глубине дробится о камни.
– Не любы мне твои вопросы, Мод. Ты – ведьма, ты сама себе решать должна, что можно, а чего нет. Боги, знаешь, ясно всегда говорят с теми, кто слушать умеет, из их слов и решай, что и когда можно, а что когда – нет. Жизнь прожить – не похлебку сварить, мол, горсть грибов да горсть крупы, да трав свежих пучок, свари все вместе, сыру ломоть искроши в миску да так подавай. И то сказать – всякая хозяйка ту похлебку сварит по-своему. У одной – коренья сперва в котле варятся, у другой грибы такие, у иной – сякие, третья кинет для духу чабреца, а четвертая – петрушки! Ну и, скажи-ка, стряпуха Мод, как ты сама варишь похлебку простую?
– Я так варю, – отвечала Мод, отставив короб с горшками и, придвинувшись к очагу да мешая в котелке ложкою: – Грибы беру сушеные, дубовики да маслята,