и то, как собака бросается.
Помещик проводил нас на задний двор, где у хлева сидел на железной цепи, вверченной в бревенчатую стену, молодой паренёк в лохмотьях.
– За что ты его так? – поинтересовался Афанасий.
– Да вот, – дворянин показал на кисти руки свежий укус. – Как погрыз, ну, значит, и сиди на цепи, яко пёс.
– Как же ты добыл-то такого норовистого? – не унимался с вопросами рязанец.
– Малого татарчонка я в их обозе взял, телегой тот правил, а того, что с вами, ентого да ещё одного уже попозже, на берегу Оки мы с братаничем прихватили.
– Как же одолелито вдвоем троих?
– Да из воды вылезли сумлевшие, плаватьто токмо вон малец, что с вами, умел, он двоих и тащил еле живых. Видать, подустал малость. К тому же выбрались они без брони да оружья, то ли побросали, то ли с конями на дно ушло. Ну, мыто побыстрому арканы и набросили на двоих, а вашто отрок дёру не стал в кусты давать, попробовал ремённые петли руками порвать али скинуть. Да куды ему, кожа добрая, конём сшибли, да такоже повязали. Мурзёнокто выкобениваться стал, вот я его и поволочил чуток за лошадкой на аркане. Думал – зашиб, но оклемался нехристь. Ещё руку погрыз, когда с него одежонку обдирал, больно атлас хорош, бабам на платки любо будет.
Бакшеев подошел поближе к юнцу, внимательно его осмотрел и сообщил:
– Обознался ты, друже. Эт мурзин слуга – виршеплёт.
– Какой-такой виршеплёт? – удивлённо переспросил вяземский воин.
– Ты татарское наречие разумеешь? – ответил вопросом на вопрос Афанасий сын Петров.
– Словес полста знаю, а более нет, да и не желаю знать, в полон, не дай бог, попадёшь, там хочешь не хочешь, а разучишь.
– Вот ты его, мил человек, и не понял. Он прислужник мурзинский, хоть и ближний. Он для услаждения свово господина речи складывает, уж больно родовитые татаре складно молвить любят. Яко скоморох, в обчем.
Мозг служивого явно закипел, он снял шлем и начал озадаченно чесать затылок. Бывший порубежник же начал с пленным разговор по-татарски, и спустя несколько минут мальчишка на цепи начал что-то декламировать. Язык был восточный, но это были или стихи, или песня, рифма явно присутствовала.
– Вишь, он и по-арапски, и по-татарски вирши складывать учён. Какой же с него мурза? – ухмыльнулся Бакшеев.
– Можа, он поп бесерменский? – надеялся на лучшее помещик.
– Где же видывали муллу, чтоб бородёнка ещё не проросла? – уничтожил надежду рязанский знаток. – Скоко в плату хотел получить?
Вяземец натужно пытался представить себе попа без бороды, у него явно не выходило, и он сконфуженно произнёс:
– Чаял рублёв сто аль хоть полста.
– Ты, вроде, муж зрелый, а баишь, будто белены объелся! – усмехнулся Афанасий. – Ты спрашивай за этого полудохлого никчёмника сразу бочонок злата. Не расторгуешься, но хоть люд подивишь.
– Твоя каковская цена будет?
– За ради маеты твоей с дщерью несчастной, да княжича нашего доброты