ответственность за твою дальнейшую судьбу. И не потому, что боюсь этой ответственности, а потому что не знаю: вправе ли я осуждать тебя, и мне ли решать твою дальнейшую судьбу. В чем-то, повторяю, ты, возможно, и прав. Но восемь трупов за последние десять месяцев – это уже слишком. По управлению уже поползли слухи, а я этого допустить не могу. Пусть этот разговор останется между нами, но рапорт ты все же напиши. А там… Бог его знает, может нам и нужны такие диковатые, как ты, может быть, иначе и нельзя».
Вот так все было. Не знаю, нужно ли Игорьку знать об этом? Пожалуй, нет. Так я думал и шел за ним следом. Между тем, мы уже поднялись на седьмой этаж. Игорек что-то там рассказывал о видах на лес из окон его новой квартиры, но я, честно говоря, слушал его вполуха. На площадке, освещенной тусклой лампочкой, было четыре двери. Одинаковые, как близнецы, они угрюмо смотрели друг на друга фиолетовыми точками глазков. Игорь подошел к двери с номером «206» и утопил кнопку звонка. За дверью раздались шаркающие шаги, и голос Натальи Семеновны, немного по-старчески дребезжащий, но по-прежнему бодрый и ужасно знакомый, произнес «Сейчас, сейчас! Иду…». Дверь распахнулась, Игорь шагнул в квартиру и весело сказал:
– Ма, посмотри, кого я привел!
Я вошел следом. Наталья Семеновна несколько секунд смотрела на меня, видимо, не узнавая. Я улыбнулся.
– Здравствуйте, еще раз, Наталья Семеновна.
Она всплеснула руками, охнула, обняла меня и жалобно спросила:
– Господи! Валя! Что у тебя с головой?..
Глава 3. Степанов
Поднимаясь по лестнице, я молол какую-то чепуху о видах на лес и нашем вечно неработающем лифте, а сам мучительно соображал: что меня так поразило в Вальке? Это был прежний Валька Безуглов, которого я хорошо знал, и все же это был не он. Белые виски и складки у губ его очень старили. А глаза, прежние его глаза, всегда сияющие и любопытные, были теперь тусклыми и казались бы безжизненными, если бы не искры какого-то недоброго и мрачного огонька где-то в глубине зрачков, на самом дне. Нутром я чувствовал его прежнего, чувствовал его теплое отношение ко мне, и все же он очень переменился.
В машине, рассказывая о трагедии, происшедшей с его женой, он изо всех сил старался казаться спокойным. Но временами скрип зубов, которого он сам, кажется, не замечал, выдавал клокотавшую в нем ярость. Что-то тяжелое и недоброе появилось в его взгляде, когда он говорил о тех шестерых подонках, что надругались над его женой, на лице у него появлялась кривая усмешка, кажущаяся особенно зловещей в набегавших волнах уличных фонарей, и мне становилось не по себе. Я старательно делал вид, что не смотрю в его сторону, чтобы не сбивать его с мысли, но все же искоса поглядывал время от времени, пытаясь найти в его лице прежние, знакомые мне с детства черты. Тогда, в машине, мне это не удалось. И только оказавшись у нас дома, Валька немного расслабился, спала какая-то