пальцев глаза, воспаленные от вечного недосыпа. – Так я тебе скажу, Земсков, что будет: бардак будет! Ты понял?
– Да, – просипел я. – Теперь знаю.
Ушкало, как видно, удовлетворился тем, что потряс меня ужасным будущим флота, и на том закончил воспитательную работу. Кивнул на нары – садись. Протянул свой кисет – закуривай. Я свернул самокрутку и закурил, хотя мне сейчас хотелось не табаку, а чаю. Ушкало, тоже задымив, спросил:
– Что нового слышал на Хорсене?
Я сказал, что норма с первого сентября снижена, но он уже знал об этом. Я рассказал о гибели летчика Антоненко. Тут в капонир вошел Безверхов.
– Кончили, – сказал он и повалился на нары так, будто я не сидел на них, еле я успел вскочить, чтоб не получить сапогами по морде. – Досок нет. Звони, Василий, на Хорсен, пусть досок побольше…
Они заговорили о строительных делах, я направился к выходу, надеясь, что чай уже закипает, но Ушкало окликнул меня, велел сесть на чурбачок и договорить об Антоненко. Я добросовестно пересказал все, что слышал от лекпома Лисицына. Шипя, как рассерженный гусь, я выкладывал новости, почерпнутые Лисицыным из рассказа катерного боцмана. Когда я заговорил о тяжелых боях под Ленинградом, Безверхов вскинулся:
– Откуда известно? В сводке про это нет!
Мне и самому не очень-то верилось, что немцы уже под Питером. Но, с другой стороны, не врали же ребята с морских охотников.
– В сводке про подступы к Одессе! – продолжал выкрикивать разволновавшийся Безверхов. – И про Ельню сказано! Наши отобрали Ельню, восемь ихних дивизий разгромили.
Да, Ельня. Хорошая была новость. Андрей стал развивать мысль: может, теперь, после Ельни, наши перейдут в наступление? Но Ушкало остановил его и кивнул мне: давай дальше. Теперь я, опять-таки со слов Лисицына, стал рассказывать о переходе кораблей из Таллина в Кронштадт: много погибло народу. Транспорты подрывались на минах, гибли под бомбами. С одного транспорта, когда его раздолбали, люди посыпались в воду, а женщина с грудным ребенком никак не решалась прыгать. Она лезла на подымающуюся корму, ей кричат: «Прыгай!» – а она будто помешалась…
Я вдруг осекся: глаза Ушкало, устремленные на меня, стали белые. Ну просто белые, как молоко. Я никогда таких глаз у человека не видел.
– Дальше! – сказал он.
Я хорошо помнил и повторил то, что слышал, без отсебятины: одной рукой плачущего ребенка прижимает, второй цепляется за что ни попадя и лезет на корму, а та уже почти вертикально стала. Тут транспорт быстро пошел под воду. Женщина как закричит: «Машенька!» Так и ушла с криком…
– Машенька? – Ушкало поднялся и шагнул ко мне. Meлькнула дурацкая мысль: сейчас он меня ударит… – Машенька?
Я, вскочив с чурбачка, невольно отступил к выходу. Но Безверхов схватил меня за руку выше локтя и гаркнул:
– Ну? Тебя спрашивают! Что она крикнула?
– Я ж сказал, – просипел я, хлопая глазами. – «Машенька» крикнула. – И выдернул руку. – Вы что, с ума посходили?
Тут