Панченко, лежа на койке, печально глядел на Варю, на ее тенистые русые волосы, в ее счастливые глаза. Только теперь, когда врачи на вопрос, будет ли дальше жить Панченко, уходили от прямого ответа, Варя стала с ним счастлива. И настолько сильно было счастье, что Панченко понимал: он выживет, и тогда же понимал, не будет никогда между ними такого счастья, как теперь, когда ни встать с койки, ни сказать словечка; рана затянется, первое произнесенное слово означит конец фантому их любви, останется одно беззаконие, и восторжествует тогда буква закона.
Варя вернулась домой поздно. Сегодня она не поехала к сыну, проживающему у дедушки и бабушки, а пришла сюда, в свою крохотную чертановскую квартирку. Варя не успела снять второй сапог, как раздался телефонный звонок. В одном расстегнутом левом сапоге Варя проковыляла в темную кухню, где на полу, на шкуре горного козла стоял разбитый, без верхней панели телефон. Варя просунула палец в механизм, другим пальцем прижала какой-то проводок и схватила перемотанную изолентой трубку.
– С вами говорит жена Прохора Панченко, – прозвучало в трубке.
– Да, Виктория Даниловна, здравствуете, – Варя резко склонила голову набок, иначе из трубки вывалился бы микрофон.
– И что ж это вы на пару с Пашей вытворяете? – поинтересовалась Виктория Даниловна.
– С каким Пашей? – сделала вид, что не поняла Варя.
– Впрочем, этого следовало ожидать. Он всегда смеялся над нами, над младшим сыном, Любомудром (и ведь сам его так назвал), над женой своей, а что он такое без жены? Он ведь, хоть и с придурью, а человек все-таки простой. Ладно в издательстве, у вас там известный бардак, но зачем вы в больницу к нему ходите? Дайте ему спокойно умереть.
– Нет, – с грустью ответила Варя, – я не дам ему умереть.
– Но врачи утверждают…
– Плевала я на врачей, – с той же грустью перебила Варя.
– И не говорите мне про любовь, – пустынно помолчав, продолжила Виктория Даниловна. – Хотя я и не могу пить водку стаканами, любит он все-таки меня. Я и не ревную даже, у вас же с ним цирк какой-то.
– Да, у нас цирк, – согласилась Варя, – вы бесконечно правы, Виктория Даниловна. Но как если Прохору Николаевичу цирк именно сейчас и нужен? Вы не обижайтесь, любит он, конечно, вас. А я клоун, я всегда была клоуном.
– Я и не обижаюсь, – обиделась Виктория Даниловна. – Я не могу просто понять: зачем он вам? Он даже не главный редактор, а заместитель главного редактора. Он, правда, еще с молодости мечтал попасть в мировую Историю, прославиться. Но это наше семейное дело, причем здесь вы?
– Суть в том, – Варя понизила голос, – что Прохора Николаевича много обижали в детстве, и теперь он не знает, как с той обидой жить, а тут и совесть… Понимаете, Виктория Даниловна, еще Лев Толстой говорил…
– Причем здесь Лев Толстой, – с тихой горечью проговорила Виктория Даниловна.
Зазвучали короткие гудки. Микрофон шмыгнул из трубки и повис над ночной