нехотя впустил ее, снял с нее мокрую одежду, дал свои потертые джинсы и заштопанный свитер, посадил у печки, налил самогонки в тщательно, с содой, вымытый им стакан.
Ночь распахивалась, становился слышней лай собак, ночная глубина зияла совсем рядом, но Панченко не смотрел в нее, он сидел к ней боком, лицом к огню открытой печки, подкидывал изредка лишнее березовое полено, береста свертывалась и вспыхивала ярко-ярко; а Варя глядела в ночь, и ночь глядела Варе в глаза, хмель сходил с глаз, ночь светлела в них, хмель набегал на них и, казалось, в то же самое время мёрзлое облачко за окном набегает на четкую зимнюю луну. Но Панченко и на Варю не смотрел, он непреклонно смотрел в огонь. «Некуда торопиться, зимняя ночь долгая», – эта мысль была не на языке Панченко, а гуляла, как дым гуляет по дымоходу печи: то в голове, то в груди, то даже в ногах и руках, – тогда Панченко вскакивал, ходил по комнате.
– Проша, – сказала Варя, – я встречала умных людей, но подлых, встречала людей добрых, но глупых. Ты же в себе сочетаешь…
– Глупость и подлость, – перебил ее Панченко. – Что-то не могу понять, – добавил он: – зачем ты приехала. Нет, серьезно, без мата. Просто не понимаю, между нами девочками говоря. Тебе что, делать нечего? Вместо того чтобы заниматься делом, я должен развлекать тебя.
– У тебя вот, у Прохора Панченко, был когда-нибудь праздник? – спросила Варя.
– О чем ты говоришь, мы же взрослые люди, – Панченко сел на прежнее место к печке.
– Что-то жарко, – Варя подула за ворот свитера, – не боишься перетопить?
– Можешь раздеться, если совесть не мешает. «Сняла решительно трусы в полосочку»… Впрочем, у тебя уже был шанс на мягком диване, – шутил Панченко строго.
– Ты по-стариковски любишь тепло, – искусственно улыбнулась Варя, – а я люблю, когда прохладно. Я люблю солнечные холодные дни.
– К утру печь остынет, – пробормотал Панченко.
– К утру меня здесь не будет, – ответила Варя.
Панченко отвернулся к огню, втянул голову в плечи; длинные седые волосы держал кожаный ремешок вкруг головы, завязанный на затылке твердым маленьким узелком. Береста скручивалась, огонь вспыхивал ярче яркого. «Зимняя ночь долгая!» – дымило в голове и ногах Панченко, глаза его слезились, жар от комелька высушивал слезы. Наступил слабенький рассвет. Казалось, он слабее всего в этом мире, но Варя встала, переоделась в свое, запахнула дубленку.
– Ты помнишь, как мы летом купили у деревенских старух репу? – оглянулась она оживленно, – сели у родника. Ты чистил репу зубами. Вроде не так давно было, а хочется вспоминать. Плохой знак. Ты тогда резвился… Впрочем, тебе больше ничего не остается в этой жизни, как только резвиться, сам виноват. Помнишь, ты прохрипел тогда: «Твои мужики водили тебя по ресторанам, а со мной ты ешь репу и пьешь родниковую воду», – красиво, не придерешься. Но это ведь чушь, меня не водили по ресторанам.
В словах Вари угадывалась мольба, но Панченко не ответил.
– До