удавалось, только скрывшись в каюту. Он был любезен со мною, но все же казался грубоватым и недалеким человеком. С ним было неинтересно разговаривать, он давил своим «Я», хотя на самом деле ничего особенного, если бы не дружба с королем, из себя не представлял. Я считала часы до приезда в Лимассол, потому что он становился все невыносимее, и приходилось звать отца Джакомо, чтобы хоть как-то усмирить этого ненормального. Он даже не пытался ухаживать, шел к своей цели прямо и нахально и пару раз даже пытался поцеловать меня в коридоре, но я каждый раз ускoльзала. Герцог, казалось, и не замечал жадных взглядов Селира Анвуайе, которые он бросал на меня за беседой. Мне было велено вести себя очень скромно и очень благонравно и страдать каждую минуту. И я страдала. Но страдала не из-за потери Клементины и разлуки с «любимым мужем», а из-за этого ужасного взгляда зверя, приготовившегося к прыжку. Я одевалась как можно скромнее, старалась не улыбаться, не смотреть на него, но Селир Анвуайе, слушая историю моих бедствий, которая в устах Герцога звучала особенно трогательно, не сводил с меня глаз. Даже Катя была возмущена этой необыкновенной несдержанностью и наглостью, а Вадик взял за привычку провожать меня до спальни после вечерней прогулки по палубе, лишая тем самым Анвуайе возможности напасть на меня с поцелуями.
Эта осада длилась до самого нашего прибытия в Лимассол, я боялась лишний раз высунуться в коридор, чтобы перебежать в каюту Вадика поболтать с друзьями без Николетты. Поэтому мы всегда договаривались о встрече, и они заходили за мной.
Мы как раз проделывали такой финт, когда, проходя мимо каюты Герцога, я знаком остановила своих друзей, и мы прислушались к разговору за дверью. Герцог, как и тогда, когда я впервые подслушала его, разговаривал с кем-то на немецком, и мы озадаченно переглянулись: на корабле он ни с кем не водил дружбу, кроме Анвуайе, конечно, но этот безумец на немецком не говорил. Мы стояли, затаив дыхание, и пытались понять по отдельным словам смысл разговора. До нас долетали имена: «донна Анна», «Катрин», «Вильям» – речь определенно шла о нас. И тут – а может, мне это почудилось? – до меня долетело имя «Ольга», оно прозвучало внезапно, и я уже хотела попробовать подсмотреть, но Вадик опередил меня и, смело повернув ручку двери, вошел в каюту. Вслед за ним вошли и мы с Катей. Герцог стоял около кресла, повернутого к нам спинкой, облокотившись на него правой рукой и поигрывая тростью в левой. Он, казалось, ждал нас и улыбался, разглядывая наши встревоженные и любопытные лица. Мы оглядели комнату: она была пуста.
– Итак, – сказал Герцог, словно разговаривая сам с собой, – я оказался прав, и мои любопытные друзья подслушивали за дверью, – предупредив наши протесты и оправдания, он продолжил: – Вы очень разочаровываете меня своим недоверием и подозрительностью, а ваше вторжение в каюту и вовсе представляется отсутствием всякой воспитанности. И чему я только учил вас все это время?
Он тяжело вздохнул.
– Нам показалось, что вы разговариваете с кем-то о нас, – попыталась оправдаться