лтым светом зарешеченной лампы пятачке у витрины круглосуточного ларька – почти вызов: рядом часто караулят лихие люди.
– Дай закурить, дядя! А что в кармане? Да я видел, как ты покупал! – рраз рогатым кастетом в висок. Оберут до нитки, искалечат. Могут и ножом пырнуть. Старым, закалённым, с хваткой наборною ручкой из цветного оргстекла. Так было: стояли на лестничной клетке двое, разговаривали о своём, о молодёжном. Шедший сверху невзрачный мужичок коротким точным движением пробил сердце одного из них, даже не останавливаясь. Паренёк осел по стене беззвучно. Просто не понравился.
Притихший северный город умирает этой бесконечной зимой. Он не нужен, обманут, забыт в безвременьи тяжкого, мутного похмельного сна, охватившего Империю. Сюда не подвозят уголь, топить нечем, стены в домах индевеют от мороза. Люди с тревогой наблюдают, как неумолимо тает антрацитовый холмик на местной ТЭЦ. Здесь, на Севере, жизнь – это тепло огня. Когда гаснет огонь, наступает смерть.
Слесарь и историк заледеневшей школы сливают по ночам воду из системы отопления, чтобы не лопнули трубы. Ледяная вода из кранов батарей хлещет со звоном в алюминевые вёдра. Дозорные ждут, когда пойдёт хотя бы чуть живая, а потом греют себя спиртом, взятым в долг, потому что денег в город тоже давно не подвозят.
Холодно.
Кругом промёрзшая до самых сердцевин запорошенных елей тайга, севернее – ощетинившееся торосами бескрайнее море, за которым нет надежды, там Северный Полюс.
Вот и жмутся к ларьку те, кто рискует искать в этой бесконечной полярной ночи тепла.
– Дай закурить!
– Что?
– Нна! – сбитый грязный кулак летит в глаз.
Даже не думая, только что купленной бутылкой с размаху в ухо. Разбойник падает, бутылка возвращается в исходное положение:
– Ну, кому ещё закурить? – кровь капает на лежащее тело, шакалы отступают.
Бредёшь со своим одиночеством через пропитанный ненавистью и страхом город сюда, где в фанерном замке ждёт совсем иной мир.
– Привет, это я.
– А, здорово, заходи!
Здесь всё иначе. В маленькой каморке, уставленной ящиками и коробками, едва можно развернуться, и накурено до синевы, зато тепло. Уютно потрескивает на полу мятый армейский ТЭН, пережигая воздух раскалёнными докрасна спиралями. Постепенно отходят промёрзшие до костей руки. Друг поёт Вертинского: «Ваши пальцы пахнут ладаном…». Мы даже не понимаем несовместности двух миров, разделённых зарешеченной витриной, но ощущаем её физически. Нам выпала великая честь….
Василий не спеша набивает ароматным табаком точёную чашечку бриаровой трубки, щурится, улыбаясь в арамисовские усы. У него тонкие пальцы и испанская бородка на узком лице флибустьера. Его легко представить на раскачивающемся мостике чёрной пиратской шхуны, среди солёных брызг, с повязанным на голове ярким кастильским платком, хищно вглядывающимся из-под руки в голубоватую морскую даль, где скрывается тучная английская каравелла с грузом пряностей из Ост-Индии. Весёлый Роджер хлопает и трепещет на гроте под свежим Зюйд-Вестом, пояс оттягивают кремниевые пистоли и зазубренный ятаган с золочёной рукоятью, добытый в жарком бою с сарацинами….
У Василия замечательный высокий тенор, которого совсем не ждёшь от пирата.
В центре оглушённого и разбросанного переменами, словно Большим Взрывом, мира, он поёт Вертинского, Гребенщикова и ещё много таких авторов, которых ни от кого более не услышишь, делает это очень тонко и артистично.
Тесный кубрик наполняется дымком, пахнущим дикой вишней. Василий охотно передаёт трубку, обтирая мундштук рукавом. Крепкий, но мягкий табак. Мечта контрабандиста.
В городе все курят американские сигареты, сгорающие, как порох.
Василий оглаживает флибустьерскую бородку:
– Когда я учился в медучилище, у меня совсем не было денег. Как мы выживали на этом скудном содержании, не понятно. Но случился джазовый фестиваль – и всё, были найдены какие-то последние крохи, куплен билет, на сдачу – рюмку коньяку…. Я, открыв рот, просидел весь концерт с этой рюмкой в руке, глядя, как Боги на сцене творят Музыку! – он мечтательно поглядел в низкий, обитый крашеной в бежевый ДВП потолок. – Люди как-то умудряются слушать композиции «разом», монолитом звуков. Я так давно разучился, ещё в детстве. Сразу раскладываю музыку на партии отдельных инструментов, голоса. А там, за инструментами – живые люди, и каждый хочет выразить что-то своё, если есть, конечно, что выразить. Вот здесь джазу равных нет.
– А классика?
– Ээ, батенька, в классике всё выражает композитор. Поэтому стоит в большом симфоническом оркестре дядька с литаврами два часа, ждёт, чтобы в самом конце жахнуть от души, потому что так композиторской душеньке угодно было изволить. В джазе такого нет. Барабанщик не будет отбивать ритм только для того, чтобы команда не сбивалась, а дамочке, совершающей эволюции между рядами было удобнее вертеть задом. Нет, он будет плести такую паутину, что забудешь об остальных. Остальные в это время тоже плетут, только успевай выхватывать! Джаз-банд – ансамбль