девушки, идите! – уже с раздражением ответила хозяйка. – Идите! Не вашего ума дело!
– Стесняется барыня! – девки, смеясь, убежали, шурша травой, и воцарилась тишина. Ванька не шевелился.
– Охтиньки мне, горемычной! – такая горечь прозвучала в этих простых словах, что у парня мороз пробежал по хребту. – И зачем я, несчастная, на свет-то Божий родилась, зачем, непутёвая, по миру хожу, всем лишь беды приношу… Суженый мой, наречённый мой, зачем судьба так надсмеялась надо мною, почто одни страдания на долюшку мне выпали… – тихие причитания, обращённые в никуда, рвали сердце в лоскуты. – А с тобой-то он что содеет, зверь этот лютый?! Что мне, горемычной, делать-то?? Смотреть-то на зверства эти смогу ли я?! Вынесу ли боль твою?! Батюшка, матушка, заберите меня отсюда, не хочу я жить, не хочу!… Прими, Господи, душу рабы твоея Пульхерии, к тебе иду…
За сим послышался тихий всплеск, зажурчала вода, и Ванька увидел женский силуэт уже по пояс в воде, медленно, даже торжественно идущий вглубь и погружающийся всё боле и боле. Памятуя, что речка богата на омуты, он, не говоря ни слова, ринулся за Пульхерией, сразу разрушив и тишину, и торжественность момента. Услышав плеск, девушка вздрогнула, обернулась на шум, ступила спиной вперёд и внезапно ушла с головой под воду, попав как раз в один из омутов. Ванька нырнул за ней следом, поймал за волосы, выбрался из омута, таща за косу, схватил на руки и бережно уложил на помост купальни. Осторожно похлопал по щекам:
– Барыня… Пульхерия Ивановна… Очнитесь!
Девушка не успела наглотаться воды и сознание потеряла скорее от испуга и слабости, нежели от утопления. Она закашлялась и села. Ванька немедленно отошёл от неё, спустился по ступеням купальни вниз и стоял по пояс в воде, комкая рубаху, которая кстати закрутилась вокруг столбика лестницы.
– Кто тут? – тревожно спросила Пульхерия, отжимая мокрое платье и накидывая на плечи сухое полотно, коего здесь было предостаточно. – Кто тут? Покажись!
– Я это, барыня… – хрипло сказал парень.
– Кто это я?! – ещё более тревожно спросила она, вглядываясь в темноту.
Ванька медленно приблизился к ступеням:
– Ванька, холоп ваш… верный… – с трудом выговорил он. Горло внезапно сжало, и слова выдавливались, как горошины из высохшего стручка.
– Ваня?!! – ахнула девушка и выглянула из-за занавеси. Парень стоял на нижней ступеньке лестницы, голый по пояс, мокрый, в облепивших его портах, понурив голову и сжимая в руках какую-то тряпку.
– Ваня… – прошептала Пульхерия. Тут до неё дошло, что он, по всей видимости, был невольным слушателем её стенаний, и она всем телом почувствовала жар, взметнувшийся, казалось, из самых недр её существа до кончиков пальцев, до корней волос.
– Что же это, господи… – обречённо простонала она.
Ванька обеспокоенно шагнул вперёд, готовый подхватить, оберечь, укрыть, спасти.
– Ванечка… Иванушка… – шепнула Пульхерия. Парень вздрогнул. Со смерти матери он не слыхал подобных слов; произнесённые самым ласковым,