«красивые и устарелые»? Может быть, потому, что вполне благополучные герои Пушкина из его маленькой трагедии «Пир во время чумы» произносят слова «об упоении» под хмельком в минуты предполагаемой, но ещё не случившейся беды. Набегающая туча ещё не обрушилась на них своим черным дождем, не лишила молодого задора попробовать настоящую силу чумы, и испытывать это самое упоение (этакий адреналин в крови), не размыла человеческое представление о человеке. Их желания были, что называется, только сытыми желаниями сытых людей.
Вот почему бойцы Астафьева, хлебнувшие военной чумы с лихвой, считают слова пушкинских героев всего лишь красивыми словами. И в повести «Пастух и пастушка», с её предельно жесткой честностью подачи событий не находится хоть малого местечка для того, что называется «упоением» или «идиллией».
«На смерть, как на солнце, во все глаза не поглядишь…», – слышал как-то Борис. Повесть Астафьева как раз о том, что война поневоле заставляла смотреть и видеть то, что нормальному человеку видеть просто не по силам.
И потому, когда после тяжелейшего боя едва отдохнувшие бойцы без проявления какого бы то ни было неудовольствия, с шутками и благодарной лаской к хозяйке садятся по приказу в машины, чтобы ехать к новому месту боев, и снова идти «…в крови и пламени, в пороховом дыму», хочется, как и Люся, всех их обнять и всем поклониться в пояс. Сам Астафьев точно определил чувство, с которым писал о солдатах войны: «Тема войны – вечная тема, и хочется, чтобы писалось трепетно, с болью и святым уважением к тем людям, с которыми воевал».
Трепетное отношение писателя к солдату ощущаем мы и на страницах, не имеющих прямого отношения к сюжетной линии повести. Это своего рода отступление писателя, но совсем не лирическое, как это принято, а суровое, при этом почти молитвенное слово автора о том, какое это невероятное дело – быть солдатом на страшной войне.
«…Ползет солдат туда, где обжит им уголок окопа. Короток был путь от него навстречу пуле или осколку, долог путь обратный. Ползет, облизывая ссохшиеся губы, зажав булькающую рану, под ребром, и облегчить себя ничем не может, даже матюком. Никакой ругани, никакого богохульства позволить себе сейчас солдат не может – он между жизнью и смертью. Какова нить, их связующая? Может, она так тонка, что оборвется от худого слова. Ни-ни! Ни боже мой! Солдат разом сделается суеверен. Солдат даже заискивающе-просительным сделается: «Боженька, миленький! Помоги мне! Помоги, а? Никогда в тебя больше материться не буду!».
И вот он, окоп. Родимый. Скатись и него, скатись, солдат, не робей! Будет очень больно, молонья сверкнет в глазах, ровно оглоушит тебя кто-то поленом по башке. Но это своя боль. Что ж ты хотел, чтобы при ранении и никакой боли? Ишь ты какой, немазаный-сухой!.. Война ведь война, брат, беспощадная…».
И без этого, сердечно-горестного, выстраданного слова о простом солдате-пехотинце не было бы полноты впечатления того, что была та великая война без прикрас.
Слово «пастораль» первоначально обозначало ещё и противопоставление развращенному городу нравственно чистой деревни. В повести