выразился дядя, на бабкином сундуке за печкой. Елена была почти в прострации после трагедии «на личном фронте». Круглые сутки она сидела без движения на сундуке и только иногда трясла вопящего Вовика.
Дядя возвращался поздно, когда все уже бывали в сборе. Наколов дров, он садился к столу, проверял наши дневники, потом доставал из портфельчика какие-то большие листы, что-то считал, крутил арифмометр, писал. Закончив сверхурочную работу, доставал роман «Пётр Первый», сжимал руками голову, затыкал уши и читал, шевеля губами, улыбаясь иногда художествам Алексея Толстого.
За его спиной с ежеминутным «извините», с горшками, тарелками и пузырьками двигалась Ната. Она ухаживала за своей угасающей мамашей.
Рядом за столом сидел Виктор. Он, как всегда, разбирал свой пистолет, смазывал его части, мрачно поглядывал на движущуюся по стене тень Наты. Собрав пистолет, он поднимал его в вытянутой руке и долго, бесконечно долго целился в дальний угол, в обои.
– Виктор, ты всё же поосторожнее со своей пушкой, – сказал дядя.
– Не заряжено, – процедил сквозь зубы Виктор.
– Положите пистолет, Виктор, – тихо сказала Ната.
Виктор сразу же положил пистолет и встал.
– Мне обещают комнату, – сказал он, не глядя на Нату, – скоро мы уедем отсюда.
– Я не могу больше, не могу больше так жить! – вдруг зарыдала его жена.
– Перестаньте, Анна Захаровна! – надрывно воскликнула тётя. – Прекратите эту вашу вечную тему!
Ната вдруг тоже расплакалась.
– Я-то тут при чём, я разве виновата?!
И, схватив пальтишко, выбежала на мороз.
Закричал Вовик, закуксились наши карапузы, застонали старухи.
– Замолчи, замолчи! – закричал Виктор жене, хотя она уже давно молчала.
– Пойдём-ка, Виктор, выйдем, – встал наш дядя.
Вот так они частенько выходили в коридор и там долго курили, беседовали тихими голосами, потом голоса их становились громче, слышался смех, и они возвращались в комнату. Дядя делал Вовику козу, пытался шутить с Еленой, укладывал нас спать, мыл вместе с тётей тарелки, что-то успокоительно бубнил.
Утром он, как всегда, появлялся из-за ширмы – подъём, манная каша! – и вдруг застывал в каком-то растерянном оцепенении, растерянно пощипывал голую кожу. Об упражнениях с утюгами он уже забыл.
Так проходили дни за днями и месяцы за месяцами, и снова пришла весна. Лужи и грязный снег, зелёное небо; девочки в классе вдруг оказались гораздо взрослее нас, мальчишек.
Однажды вечером я сидел на заборе, наблюдая за флюгерами, бестолково крутящимися под порывистым ветром, за грачами, за одноклассницей Лялей Пинько с её ухажёром-дылдой, сладко страдая.
Вдруг я увидел на другой стороне улицы нашего дядю. Он стоял, засунув руки в карманы шинели, и глядел на освещённые окна нашей комнаты, где за драным тюлем двигались тени домочадцев. Он долго стоял неподвижно, потом сделал два шага к дому, вдруг резко левое плечо кругом и зашагал куда-то в сторону заката.
Он