молодость. В нашей компании было немало славных парней и девчат, будущие архитекторы, писатели, модельеры. Бывало, поем, поем до утра…
Ничем особенным не выделялся среди нас Стас Рассолов. Ну, талант, ну, физическая сила, ну, внешние данные… Никого из нас этими качествами природа не обидела. Одно только было у него особенное, личное, свое – невероятная, жгучая ранимость. Без кожи был человек; разумеется, фигурально, на самом-то деле кожа у Стаса была отменная, хоть подметки штампуй.
Помню пикник. Над лазурными водами Кратовского водохранилища это было. Леночка Рыжикова, юная балерина, вся сияла, вся трепетала, никак не могла успокоиться: вчера у нее был дебют в одном из крупнейших театров республики. Все ее расспрашивали, шумно восхищались, все трепетали синхронно. Один лишь Стас Рассолов, красный от смущения, налегал на сорокапроцентные сырки «Новость», на охотничьи сосиски, на морской гребешок, на копченую глубоководную нототению, на маслины, окорок, грудинку, сало, сдабривая все это пивом, ркацители, старкой, крюшоном. Говорят, что так бывает – от нервов…
Наконец, уловив паузу в общем восторженном разговоре, Рассолов уставился на Леночку и прогудел через силу:
– Как же, как же… Был я вчера в театре, видел, как ты там резвилась с изяществом бегемотицы. Нет, мамаша, не лезь ты в балет со своими данными. Твое дело четыре «К»: киндер, кюxe, клайде, койка.
Леночка ахнула, сжала руки на груди. На беду, мимо как раз проплывала размокшая газета со статьей о вчерашнем балете. Любой мог прочесть: «Недюжинным темпераментом порадовала зрителей молодая Елена Рыжикова…» Подписана статья была Глебом Латунным, который сидел среди нас и смотрел на Елену.
Дева ударилась в слезы, скользнула в шиповник. Латунный бросился за ней. За ним и мы все устремились.
– Леночка, не обижайся на Стаса. Это он не от хамства; это от смущения. Ты же знаешь, какая он ранимая личность.
Мы оглянулись. Стас сидел над разоренным пикником, курил толстую папиросу и стряхивал пепел в водохранилище. Огромная его фигура была так одинока в этот момент, что у каждого сжалось сердце.
– Пойдемте к нему, – прошептала Леночка.
В другой раз собрались на 28-м этаже. Отмечалась первая книга Глеба Латунного. Стас загудел прямо с порога:
– Здравствуй, здравствуй, графоман ты мой несчастный! Стыдно небось на людей смотреть? Ну, ничего, привыкнешь, бездарь моя дремучая!
Родители Латунного ужаснулись, тетя откинулась в полуобмороке, дядя взъярился.
– Не обижайтесь, товарищи, на Стаса, – зашептали мы родственникам. – Это у него не от хамства, это как бы защитная маска, панцирь. Очень ранимая личность, тонкая конструкция, почти без кожи человек, сами видите…
Родители и родственники понимающе закивали, преисполнились к молодому человеку сочувствием.
Весь вечер Рассолов защищался, как мог. Одной рукой сгребая жареную поросятину, другой подливая можжевеловку, он поднимал тосты за хозяйку дома, называя ее Терентием Николаевичем, и за хозяина, величая его Мартой Львовной. Ушел он с набитыми карманами, нагруженный свертками, уносил