между двумя противоположными мирами: такой спокойной степью с ее многовековым устоявшимся укладом – жизнью степняков – и тем бурлящим, ищущим, мыслящим, прогрессирующим, открывающим горизонты возможностей для улучшения жизни человечества.
Закравшиеся внутрь мысли об этом грызли его сознание, не давали ему покоя. Как бы ему хотелось, чтобы его народ шел в ногу со всем развивающимся миром…
«И мой народ познал бы плоды цивилизации, сам стал бы на путь развития, – так размышлял Тулеген. – Но трудно будет соединить несоединимое, как бараний жир с водой. Здесь нужны радикальные меры, поскольку надо будет переломить сознание людей с обеих сторон – с вековыми устоями одних – и заставить понять, принять его другими».
Размышляя над этим и не находя ясного ответа, он иногда вскакивал от ужаса, от безысходности, а может, и просто от собственного бессилия самому чем-нибудь помочь. Но каждый раз на грани отчаяния он брал себя в руки и, начиная с малого, обдумывал, как при существующем укладе жизни степняков найти почву для того, чтобы взошли ростки нового миропонимания в народном сознании.
Тулеген очнулся рано и, мечтательно склонив голову, лежал. Утренний, ранний сон самый полезный, только почему-то не спалось ему. Наступило утро дня отъезда. Он вышел из юрты. Над горизонтом занималась заря, окрашивая его в оранжевый цвет. Травы, набравшиеся ночной росы, распространяли прохладу. И вскоре в голове наступила ясность, поборов дремоту. Тихо-то как вокруг! Недалеко, рядом с аулом, бродят стреноженные рабочие лошади и дойные кобылицы. Одна кобыла сильно заржала, нарушая предрассветную тишину, и сразу же на ее зов отозвался по-детски звонким, дребезжащим голоском жеребенок.
«Бездушная тварь и та любит своего ребенка», – с трогательной улыбкой подумал Тулеген.
Медленно, как будто исподволь, выползавшее солнце все ярче стало освещать горизонт. Все постепенно просыпалось и тянулось к утренним лучам солнца, дарившим всему живому жизненную энергию. Каждая травинка пела о жизни, и нежный утренний жансалык-ветерок перебирал их ласково, будто боясь надломить хрупкие стебельки.
Утренняя прохлада прошлась по телу слабым ознобом, и Тулеген возвратился обратно в жилище. Покончив с утренним моционом-туалетом, собрав в дорогу вещи, просматривал сделанные пометки-записи…
Уже совсем рассвело, когда он направился к жилищу отца. У отца уже сидели старшие сыновья. На слова приветствия вошедшего Тулегена братья поднялись с места и обменялись с ним рукопожатиями. Все трое подсели к столику-дастархану напротив отца. Жунус с достоинством человека, довольного собой, с улыбкой на лице спросил:
– Ну что? Смотрел наши табуны и отары?
На что Тулеген уклончиво ответил:
– Я рад, отец, за ваше благополучие.
Жунус властно кивнул. Вошли снохи, жены старших братьев, и, разлив в пиалы, подали всем кумыс. Затем степенно вышли и так же скоро воротились обратно с подносами в руках. В связи с отъездом не ко времени подали сочный бешбармак и наполненные пиалы