курит и разговаривает с кем-то через открытое окно. А за окном цветёт слива, и пчёлы весело гудят в её кроне. Сам Иван снова был подростком, и его сердце радостно забилось при мысли, что вот он – Батя, дома! Что он проснулся наконец от вязкого, тяжёлого сна, в котором война, и послевоенные тяготы, и стареющие Алексей Петрович и Дуся, и их такой внезапный уход – в шестьдесят пятом, одного за другим – и потом долгие годы нового сиротства, на этот раз окончательного… Ничего этого не было, просто приснилось, потому что Батя снова сидит на веранде со своей неизменной папироской, а за окном, во дворе – конечно же, Дуся, ну, кто ещё? Он давно привык называть её мамой, но в мыслях она так и осталась Дусей – ведь это было первое слово, которое он произнёс младенцем.
Проснулся Дедов уже на веранде. Заиндевелые окна едва начали светлеть, и он долго стоял в дверях, глядя на то место за столом, где только что сидел отец – молодой и полный сил, каким он был, когда они только обосновались в Посёлке. Сердце бешено колотилось в рёбра, стучало в висках. Медленно возвращалось понимание, что Бати давно нет, да и сам он давно не школьник – старше, много старше тогдашнего Алексея Петровича! Старше даже, чем тот был, когда ушёл навсегда…
Пробуждение, резкое и безжалостное, холодным лезвием полоснуло по сердцу. Иван Ильич осторожно опустился на табурет и долго сидел выпрямившись, пока не утихла боль. В спальне, возле изголовья, лежала пластинка нитроглицерина. Но казалось, встань он сейчас – и сердце лопнет! Поэтому он неподвижно застыл посреди холодной и сумеречной веранды, стараясь дышать «медленно и ритмично», как советовал врач.
У двери, на своей подстилке, завозился Челкаш – в ранних сумерках было слышно, как он метёт хвостом пол и поскуливает, просясь на улицу. Дедов наконец с наслаждением вздохнул: отпустило! Сумрак – и внутри, и снаружи – рассеялся, и стал виден круглый пошарпанный циферблат старого будильника – так и есть, уже восьмой час! Будильник давно не заводили: Иван Ильич просыпался и так, ни свет ни заря. Не спеша заваривал крепкий чай, выпускал собаку и, наполняя собачьи миски, думал о работе: какую тему сегодня проходит тот или другой класс, что интересного рассказать детворе об этом? Чем зацепить их живое и чуткое, но такое непоседливое воображение? Перебирал в уме дела своего любимого десятого «А» – ребятишки взрослеют, начинают задавать неудобные вопросы, а время взрослеть им выпало ой какое смутное! Уже и не сосчитать, сколько выпусков благословил Дедов в большую жизнь, по-разному сложились их судьбы. Взросление само по себе болезненно – ломается не только голос, но и характер; формируется не только тело, но и личность. Это новоявленное существо начинает расправлять плечи, и ему становится тесно в том уютном коконе всеобщей заботы, видимой им теперь как запреты и ограничения, который создали для него взрослые, чтобы защитить своё потомство от сурового мира. Оболочки кокона рвутся, и снаружи человечка встречает холодный, непредсказуемый мир, наполненный такими же неловкими и испуганными существами. Все они, крича и толкаясь, расчищают себе место, ищут свои пути. При этом неизбежно сталкиваются, набивают шишки, нащупывают границы своих возможностей, испытывают самих себя и друг друга на прочность.
Эту мистерию человеческого взросления Дедов, казалось бы, знал наизусть. Однако каждый раз, с каждым новым классом она принимала другие очертания и не переставала его удивлять. Сколько раз на его памяти случалось, что серенькие мышата, на которых никто не обращал внимания, становились выдающимися профессионалами – и, наоборот, самые яркие «звёзды» своего выпуска превращались в заурядных обывателей! Впрочем, со временем он научился различать блёстки самородков под слоями пустой породы – шелухи родительских и учительских стереотипов – и нередко шокировал этим своих более молодых коллег, которые никак не могли взять в толк, чего это он носится с каким-нибудь взъерошенным лоботрясом, грудью вставая на его защиту, или остаётся после уроков с непробиваемым тупицей, на которого и время-то тратить жалко – дай Бог хотя бы дотянуть его до выпуска!
Этим, теперешним ребятам особенно сложно взрослеть. Пожалуй, даже после войны так трудно не было. Тогда было голодно, приходилось довольствоваться обносками с чужого плеча – выросшие худые руки чуть не по локоть торчали из латаных курток и штопаных-перештопанных рубашек, брюки не доставали до щиколоток, а кирзовые армейские сапоги считались невероятным шиком! Мальчики учились отдельно от девочек, и из-за девчонок – а иногда и просто за справедливость! – случались отчаянные, до кровавых соплей, драки: так поколение послевоенных мальчишек, не успевших на настоящую войну, самоутверждалось в своём мире. И всё равно за этих детей было как-то спокойнее: они точно знали, куда идут. Что хорошо, а что плохо. Что делать, а чего, наоборот, избегать. Учиться, например, – это хорошо, правильно. Хотя бы восьмилетку закончить, профессию получить. Помогать матери поднимать братьев и сестёр. Было трудно, но они знали, ради чего терпят. За их плечами незримо стояла Родина. Подвиг отцов и дедов, который нельзя было посрамить. Их общая Победа – именно так: с большой буквы «П»! «У советских – собственная гордость…» А теперь? Что знают эти девчонки и мальчишки, чьи родители выросли в благополучное, сытое время – о той войне? И теперь, когда благополучие и сытость так внезапно