людей.
В безоблачной вышине углядел дед три крестика – самолеты. И еще два малых, бегущих наперерез. Закрутились друг возле дружки, затанцевали. Долетел с неба тихий стрекот, и самолеты стали уменьшаться, пока совсем не истаяли в непорочной сини.
В тихой благодати запоздало зачастили воздушную тревогу далекие заводские гудки. Но ничего не изменилось в улице, только люди пошли быстрей, то и дело оглядываясь на небо.
А потом, чуть не сбивая беженцев, на бешеной скорости промчалась по улице военная машина, поселив в душе Матвеича новую тревогу: вот уж и военные появились в городе, стало быть, и впрямь война того гляди подкатит.
За углом, в скверике, несмотря на ранний час, парни и девки учились кидать гранаты. Сколь ни видел Матвеич всевобучей за последний год, все больше кидали гранаты. Будто и нечем борониться против ворога, окромя гранат. Парни – те еще ничего кидали, далеконько, а девки – ну прямо смех глядеть. Одна мотнула рукой совсем в сторону, и, не отступи дед с внуком, как раз в них бы и попало. Поднял Матвеич обтертую деревяшку с насаженным на нее куском железной трубы, примерился.
– Дай-кось я попробую.
Командир, этакий шустренький, молоденький, на котором от военного были одни штаны, подхватился:
– Ступай к бабке, дед, не мешай боевой подготовке.
– Ступай к мамке, сосунок! – взъярился Матвеич. – Тебя еще в помине не было, а я уж тут воевал. Вон там красновцев встречали.
– Теперь вам, дедушка, эвакуироваться придется, – смягчился командир.
– Вон как решил! А можа, я не хочу эвакуироваться. Можа, и я буду гранаты кидать.
– Да откуда вы их кидать-то будете?! – Парни и девчонки обступили Матвеича, зубоскалят, весело им.
– А хоть бы со двора. Або из окон. Они у меня маленькие, что твои амбразуры. А ну отринь!..
Он размахнулся и швырнул гранату так, что плечо заныло. Далеконько швырнул. Огляделся орлом и пошагал по улице. Степка бегал кругом, заглядывал в лицо.
– Дедушка, а ты можешь из пушки?
– Из пушки?..
Матвеич остановился и только тут разглядел, что идет он совсем в другую сторону, обратно идет. Вон уж хохлушку с детишками снова видно, сидит не шелохнувшись, раскидав по узлам руки.
И заныло в груди у Матвеича, так ему жалко стало эту женщину с детишками. Вроде бы чего они ему? Вон сколько беженцев, всех не ужалеешь. Да, видно, жалость, как болячка, нарывом копится в человеке, пока не прорвется.
Первой мыслью было – повести их домой. В Нахаловке тихо, в огороде кой-какая овощь имеется, и под присмотром его Татьяны они быстро отошли бы. Да сумасшедшая военная легковушка все взбаламутила: ну как и впрямь война подкатит? Куда он тогда с этакой оравой? Получится, что понапрасну обнадежил. Так бы шли да шли, глядишь, и ушли бы от войны. Человек идет, пока он идет. Собьешь с ноги, и ему уж не подняться. Ну-ка опять вязать узлы и тащиться с детьми, да еще и с кошкой… Далась ему эта кошка, из головы не выходила.
– Помочь людям-то надо, – сказал Матвеич.
– Надо, надо, –