хотелось, дал ему господское имя Борис. Пока мал был, по имени не больно-то звали, больше по отцу – Матвеичев. Когда подрос, Борисом сам себя называть стеснялся. А и потом все Матвеичев да Матвеичев – по имени-отчеству величать было не принято. Так он из Матвеичева превратился просто в Матвеича. Будто вся жизнь – младость да старость.
– Дай-кось я тебе, Лидия, подмогну. На переправе жуть что делается, а я как-никак тутошний.
Узел оказался тяжеленным, и Матвеич подивился, как она, с виду не больно-то сильная, тащила его. Да знал уж – нагляделся на бабьи чудеса за долгую-то жизнь, – иная в крайнюю минуту за трех мужиков ломит – и ничего.
Проулком вышли к глубоченному оврагу, по дну которого текла крохотная речушка с почтенным названием – Царица. Прошли чуток по-над обрывом и скоро увидели розовую гладь Волги. И гомон услышали, пугающий гомон массы людей, похожий на гул растревоженного улья. На склоне оврага Матвеич отыскал взглядом деревянный павильончик, всеми тут именуемый Китайским рестораном. Бывало, захаживал сюда, любил посидеть за кружкой пива, разглядывая мужиков, узнавая, кто чей. И теперь, несмотря на ранний час, двери павильончика были открыты и возле толпился люд. Но не до пива было теперь. Спустившись на неширокую береговую отмель, он скинул узел и, наказав Лидии никуда не деваться, пошел искать кого-либо знакомого.
Переправы Матвеич знал. На центральных денно и нощно бегали в эту пору речные трамвайчики и катера, крутились пароходы да баркасы – «Надежный», «Пожарский», «Абхазец». Со многими капитанами да механиками Матвеич приятельствовал и теперь рассчитывал на их помощь. Но когда увидел на берегу вавилонское столпотворение, понял, что и знакомство не поможет. Капитаны и механики, слепые от суеты, от недосыпу, глядишь, не признают знакомого.
К дебаркадеру его не подпустили. Сосунок-красноармеец, стоявший с винтовкой у мостков, наорал на него, и Матвеич, потоптавшись в крикливой толпе баб с ребятишками, пошел по берегу. Да и не стояло у дебаркадера ни парохода, никакого катера, все были посреди Волги или же по ту сторону, за островами, и одна оставалась надежда – на лодчонку. Прежде они во множестве тыркались тут носами в берег. Иные мобилизовали и угнали, но какие-то и остались. Сколь ни греби, а всегда что-то да остается.
Ему повезло: нашел лодку и лодочника, давнего своего приятеля Саньку Бакшеева. Когда-то приветил Матвеич бродячего мальчишку, коих после той Гражданской неразберихи развелось великое множество, сделал из него спасателя. Совсем больной был парень, зяб да кашлял, но, думал Матвеич, солнце да вода хоть кого вылечат. А еще потому приглянулся ему парень, что был у него бинокль, морской, настоящий, какого ни у кого из спасателей не имелось. Все было видно в тот бинокль, до последней мелочи, и поперву пожалел Матвеич именно бинокль – украдут ведь. Хотел купить чудный прибор или на харчи выменять, но заупрямился парень. Вот тогда-то Матвеич и придумал сказку о курортном лечении на воде да на солнце.
Ошибся он тогда: не вышло из Саньки спасателя – в жаркие дни больше на островах пропадал, отлеживался на горячем песке. А вот симпатия у них получилась взаимная, и Матвеич часто пользовался биноклем, даже когда Бакшеев, работая где-то в милиции на берегу, неделями