прислонившись к стеклу вагона метро, закрывал глаза. Мне казалось, что я должен немедленно провалиться в сон, но спать было уже невозможно. Начинались мучения. За рулём тоже тянуло в сон, я боялся врезаться в столб или переехать старуху. Но стоило остановиться, как желание спать пропадало, и мучения возобновлялись. Тогда я открыл снотворные таблетки. Меня ими снабжала Матильда.
По возрасту оставшись в колледже на второй год, Матильда, вместо испанского языка, вынуждена была изучать русский. Её отец и две тёти были врачами, так что, получив бакалавра, она естественным образом записалась на медицинский факультет, но не сдала выпускных экзаменов первого курса. Начав обучение на медфаке заново, она поступила на работу в клинику, потом окончила школу медсестёр, но любовь к русскому языку проснулось вновь, как весенняя лягушка. Матильда окончила Сорбонну, потом прошла курс в дофинском университете на отделении литературного перевода. Она работала в страховой компании и, занимаясь репатриацией, летала по всему миру. Так Матильда оказалась в России, мы познакомились, и, спустя год, поженились (она тоже была склонна к авантюризму).
Матильда была моей семьёй, всем тем, что обыкновенно распространяется на нескольких человек, единственным близким мне человеком до такой степени, что наши интимные отношения, наконец, стали казаться мне почти инцестральными. Всякий раз, переспав с ней, я чувствовал себя странно, словно вступил в связь с сестрой или матерью. Я намеренно избегал пограничных ситуаций, но всё равно, время от времени, в них оказывался. Матильда снабжала меня снотворным и давала лекзомил. Транквилизатор позволял мне, в буквальном смысле, жить спокойно. Иначе (по выражению Ануса) я вечно был какой-то накокаиненный (мой жизненный тонус был всегда слишком высок).
#16/1
Pologne. Solidarité renaît. Explosion de joie, hier à Varsovie ou le syndicat Solidarité a retrouvé une existence légale, après plus de huit ans d’interdiction (Figaro, 18 avril 1989) [30]
Он был тоже похож на жабу, только выглядывающую из аквариума. Через год и он дал дуба. Поговаривали о заговоре, по другим сведениям, страну попросту поразил вирус генсеков, они дохли тихо, как мухи, но исчезали громко и навсегда, как динозавры.
Первого марта того же года, женатый на иностранке (нам в своё время оказывали такую гуманитарную помощь), на попутном ветре грядущих перемен, который всё-таки дунул в нашу сторону, я вылетел из СССР навсегда. Мне как раз исполнилось 25. Это единственный день рождения, который я помню от начала до конца и, видимо, никогда не забуду.
Я не спал ночь, но чтобы не спать ещё неделю, мне не потребовался кокаин, в Париже меня плющило от обыкновенного, я торчал от камня набережной, пятнистых платанов, мартовской бешеной непогодицы и даже мелочи, бряцающей у меня в кармане. У меня вдруг выросли крылья, большие и невидимые, они распахнулись, и я полетел. То, что у полёта было направление, но не было никакой цели, только форсировало кайф. Из СССР я увёз фотографию Девида Боуи, полароид, не позволявший, тем не менее, поймать самое главное, и пишущую машинку. Пограничный